Колосья под серпом твоим

— Наверно, все же лучше других, — сказал дед. — Слышал, как соха землю скребет. Чтоб не забыл только. С отцом и дедом его нам, можно сказать, повезло. Аким, прадед его, тоже ничего себе был. Может, и яблочко по яблоне. Может, и не забудет вас и меня... Ибо, упаси бог, если будет, как соседский Кроер...

— Когда его заберут? — спросил Юрась.

— Завтра. Завтра его заберут. — ответил дед, — Только вы молчите, дети. А сейчас беги, Юрка, принеси лиру.

Когда Павел и Алесь вернулись к завалинке, дед сидел уже с потемневшей, залапанной лирой на коленях. Медленно, будто пробуя, покручивал ручку, слушал шмелиное гудение струн. Курта смотрена на него и тяжело дышала.

— Вот, — сказал дед Павлюку, уже севшему на траву, не любят они, черти лающие, ошейника... как человек. Была у меня собака, никогда на сворку не шла. А тут у меня скула на шее села. Жена-покойница порвала старую сорочку, закрутила мне шею. Так собака увидела, завизжала, бросилась прыгать, за горло хватает. Думала: у хозяина ошейник. — Вздохнул. — Ну то ладно, садитесь. Послушайте, пока наши не возвратятся. Песня о жеребенке святого Николы... Только вот что, Алесь, если ты в Загорщине начнешь рассказывать, какие здесь песни поют...

Алесь покраснел.

— Долго вы здесь меня обижать будете? То один, то другой. Я не хуже вас, когда надо, молчать умею... Перед кем мне там языкаться?

Дед внимательно посмотрел на него, будто все еще колеблясь.

— Гляди, сынок. Песня тайная. Не при всех даже своих можно... Но все равно. Я уже человек старый. Выслушай мою последнюю науку...

Дед медленно повел ручкой, потом внезапно и резко крутанул ее. Высоким стоном заплакали струны, будто завопил кто-то в отчаянии.

Ребята сидели возле его ног, Юрась и Янька лежали с двух сторон, грели животами завалинку, но старый Когут никого уже не замечал. Совсем тихо начал звучать старческий и потому слабо­ватый, но на удивление чистый голос:

Над землею днепровской и сожской

Пролетали янголы смерти.

Где летят — там вымерли села.

Где присели — там город вымер,

Там попов и могильщиков дело.

У Яньки широко округлились глаза.

Так в конце весь край обезлюдел.

Что и янголам страшно стало:

«Чем прожить, как умрет последний?»

И так главный сказал: «Летать хватит,

Надо нам на земле поселиться».

Возвели там дворцы как надо,

Возвели там дома из камня,

И весь Днепр меж собой поделили,

Всех людей от края до края.

Дед умолк на минуту, будто пропустив несколько особенно хлестких строк, но струны жаловались, может, даже не менее вы­разительно, нежели слова...

Возвели они церкви, костелы,

Под молитву ладаном курят,

Задымили, как баню, небо.

Лицо старика стало степенным, почти величественным.

Бог годами сидел и нюхал,

А потом сказал себе Юрью:

«Много дыма до нас долетает,

Почти нет усердной молитвы.

Твой народ по Днепру и дальше.

Делать что с твоим уделом, Юрий?»

И сказал Победитель Юрий:

«Ты пошли Николу на землю.

Из крестьян, он ладно рассудит».

Грозно Бог свои брови нахмурил:

«Я ведь знаю людей по селам,

Вечно они жалятся, ноют,

Хитростью ж оплетут и черта.

Я пошлю с Николой Касьяна.

Из панов, он другое заметит».

Тихо Юрий ответствует Богу:

«Знается Касьян с нечистой силой,

Сердце злое твоего Касьяна».

Дед прекратил играть. Лишь голос, загрустивший и печальный, очень тихо вел песню:

Бог бойца своего не послушал,

Дал приказ Николе и Касьяну.

Вот уж оба спустились с неба

И пошли по селам и весям.

Был Никола в холщовой свитке,

А Касьян весь в парче золотистой.

Струны внезапно так застонали, что стало страшно. Это были все те же четыре-пять нот, но, кажется, большего отчаяния и боли не было еще на земле.

Ходят, ходят. От боли и скорби

У Николы заходится сердце:

Панство хуже царей турецких,

Басурманы не так лютуют...

Алесь несмело поднял ресницы и увидел, что пальцы малого Юрася, сжатые в кулачки, даже побелели в суставах. Увидел жест­кий большой рот Павла. Он и сам ощущал, что у него прерывисто поднимается грудь и горячими становятся щеки...

Разозлился вконец Никола:

«Хватит их нам жалеть, сыроядцев.

Вновь пойдем, Касьян-братец, на небо, —

Пусть разит их Бог молнией-громом».

Отвечал Касьян черноволосый:

«Не пори ты, Никола, горячку,

Хлопы лучших панов не стоят,

Пьют все водку да бревна крадут,

На меже бьют вилами брата.

Каждый заслужил своего пана.

Если ж панов разишь молнией-громом —

Кто тогда нам храмы построит?

Кто тогда нам ладан запалит?

Сдохнем с голоду, дурень, на небе».

На какое-то особенно горделивое и жесткое лицо деда падали последние лучи солнца. Тихо гудели струны, приглушенные корич­невой рукой. А голос из жесткого становился мягким и певучим:

Покачал Никола головою,

И пошли они молча на небо...

Вечер крадется над землею,

Расплели свои косы березы.

И в лесу над озерами тускло

Уж взвились туманом русалки...

Где-то в пуще завыли волки.

Меж дерев слышит хрипы Никола,

Шум движений слышит неясно.

Янька с круглыми от ужаса глазами забилась между плечом деда и стеной, и дед лишь на одно мгновение оторвался от струн, чтобы накинуть ей на плечи полу дырявой свитки. Алесь увидел это и сжал ладонями виски, так жаль ему стало себя и всех.

«Кто такой? — спросил Касьян Николу. —