Колымский тоннель

связан и привязан к сиденью, я безмерно страдал от собственного бессилия. Тогда я впервые

зажмурился, чтобы хоть так уединиться.

Утром все было кончено. Предатели-рабы оказались у себя дома, а я стал невольником одного

из них. Красавицу увели куда-то навсегда...

И вот я стар. Я только в самом полном одиночестве вспоминаю о прогулках под дождем в

носилках. Мои ладони тверды и привычны к любой работе. Мое тело неспособно получить отдых,

если уложить меня на перину, зато каменное ложе, укрытое вытертой козьей шкурой, убаюкает меня

мгновенно с нежностью матери.

Мои уши различают голос хозяина в любом шуме, мои глаза поймут любой его знак, мои ноги

никогда не утрачивают проворства, я силен и вынослив на зависть многим из здешних мечтательных

молодцов.

Вот за все это я много лет имею на ошейнике надпись: "Лучший из рабов. Не бить". Я заслужил

ее не унизительным заглядыванием в хозяйский рот и не подобострастным сгибанием спины в

бесконечных поклонах. Я всегда знал себе цену и свое место, но и хозяевам не позволял забывать

об этом. Однажды в трудные времена, когда нас стали кормить впроголодь, и рабы начали

шептаться о бунте, я один открыто вышел вперед и без страха заявил хозяину: "Если хотите от нас

настоящей работы, если вы -- настоящие рачительные хозяева, умеющие видеть собственную

выгоду, извольте кормить нас так, чтобы ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ ТРУДА не падала!" Я ждал

наказания и был готов пострадать за свои права, но получил не только достаточное питание, но и

достойную надпись на ошейнике.

Недавно хозяин предложил мне вообще снять ошейник. Это, сказал он, было бы знаком особого

доверия и позволило бы мне впредь чувствовать себя среди горожан -- на рынке, на пристани и

просто на улице -- равным и свободным. Он думал, что для меня это подарок и честь. Но я отказался.

Я объяснил, что я и в ошейнике не потеряю своего достоинства, зато без ошейника, принятый

какими-нибудь грабителями за купца или бродягу, могу потерять жизнь. Он, кажется, понял. Он

сказал: "Ты -- умнейший среди рабов".114

Но, конечно, он понял не до конца смысл своих собственных слов: там, где есть рабство, нет

свободных и несвободных, там ВСЕ рабы -- от того, кто в цепях, до того, кто в носилках. Хотя и

состарился вместе со мною, ему этого уже не понять: от недостаточно долго носил ошейник".

-- Ну и что? -- сказал Василий, закрывая тетрадь.

-- Не спеши. Ну не спеши. Подумай как следует. Влезь в его шкуру.

-- Да ты меня и так в его шкуру втиснула!

Она взяла у него тетрадь. Посмотрела тяжелым взглядом и вышла. Шлепнулась на стол тетрадь,

потом в ванной полилась вода, потом она вернулась с опухшими глазами.

-- Спасибо, что не сбежал. Скажу последнее, тогда поступай как знаешь. -- Помолчала,

собираясь с мыслями или с духом.-- Вот что, Вася. Это тебя не удержит, но ты должен это знать.

Будь я одна, может, пошла бы туда с тобой, но я хочу, чтобы мой и твой ребенок вырос свободным.

Действительно свободным...

Она стояла вплотную, и он подхватил ее, посадил к себе на колени:

-- Когда?

-- Что когда? -- Она засмеялась. -- Глупый какой. Еще перед твоим Резерватом. Не хотела тебя

отвлекать... Ну?.. Так что же?..

Василий прижимал ее к себе и молчал. Ему ничего не хотелось говорить. Ему хотелось сидеть

так вечность, или сколько там требуется, и увидеть, каким же получится его продолжение. Мальчик,

конечно. А то девочка. Нет, сразу -- и мальчик, и девочка...

Светлана тоже не двигалась. Даже, кажется, не дышала. Потом тихо:

-- Ва-а-ась... Ты же сам говорил: вариантный мир. Это одно и то же, просто вариант. И запах

такой же, и природа, Вась... А люди здесь лучше... Правда?

Он встал, держа ее на руках. Он понял, что к чему. Он вспомнил, что никак не мог найти для

Светки обозначения.

Он вспомнил, что никак не мог найти для нее обозначения, когда она вот так открывалась.

Независимая, свободная -- все не то. Обозначение для нее нашлось, наконец. Она была -- равная.

Не снизу на него смотрела. И даже больше: он понял, что она ведь никогда и ни на кого не смотрела

снизу. Это чувствовали и гнали, втаптывали ее, пока не втоптали в Кешкину избушку. А дальше она

пошла сама. В пещеру. И от того места, где догнала Скидана, тогда еще Краснова, она вела и

утащила его за собой. Притворялась, что смотрит снизу, а он, слабак, позволял ей это, потому что

так ему было удобнее... А теперь она остается, а его отправляет дальше, одного, и ему страшно. Да

как ловко отправляет: притворяется, будто не хочет отпустить! Что ж, пусть. Раз ей так лучше,

Скидан притворится, будто ничего не понял, и пойдет дальше один. То есть, это она пойдет дальше

одна, а он просто вернется. Но ведь ТАМ ему не дадут стоять, там он должен будет -- вперед... Они

не встретятся больше, но утешением будет то, что, выйдя из пещеры ТАМ, он снова двинется

вперед, пусть даже следом за Светкой... Но сам... Нет, не то что-то. И не надо усложнять. Он пойдет

и...

-- Светочка, -- он бережно отнес ее к постели, -- я только до твоей избушки и сразу назад. Про

вариантные миры говорили пришельцы. У них такого нет. Может быть, их надо сводить... Я только