Комендантский час

- Как вам сказать? Знаете ли, есть категория женщин, красивых, умных, свободных. У них огромный круг знакомых и необычайная жадность к развлечениям. Они не думают, как и где живут. Они просто живут, легко и свободно. Такие обычно нравятся занятым мужчинам. Дайте спички, пожалуйста. - Смирнов снова прикурил. - Марина такая. Немного пишет, чуть рисует, немного снимает, немного поет, снимается в кино... в эпизодах, разумеется. Всего понемногу и - ничего. У нее открытый дом. Народу полно. Можно приехать в полночь, за полночь.

- Она давно знакома с Грассом?

- Да, года три. Он для нее - убежище. Это она говорит... Устав от кутежей, разочаровавшись в очередном увлечении, она убегала к Зяме. Марина называла это - "стать на душевный ремонт". А он терпел, терпел и ждал.

- Вы говорили, что у нее открытый дом? Если я вас правильно понял, к ней мог приходить любой, даже малознакомый человек?

- Да, вы правильно поняли.

- А что вы скажете о людях, которые у нее бывали?

- Всякие. - Смирнов вздохнул. - Наш брат-журналист, киношники, актеры. Всякие. А бывает, компания эдаких молодчиков приедет... Хватких таких, разодетых, с короткими пальцами в кольцах. Молчаливые, только пьют да похохатывают. Я их не люблю. Денег у них много.

- А где живет Флерова, знаете?

- Да, конечно.

ДАНИЛОВ

Телефон зазвонил.

- Ты погоди, не части так. Погоди! - Данилов взял трубку. - Данилов слушает. Молодец, Игорь, ты сначала сюда приезжай, а потом уже к мадам поедешь. Давай, жду. Ну, так как будем? - Иван Александрович отодвинул телефон. - Как будем, я спрашиваю, дальше жить? А, Михаил?

- Как люди, как все люди. Я же завязал.

- Это я знаю, читал твое заявление. Ты лучше скажи, зачем ко мне пришел?

- Так военком же...

- А ты думал, Костров, что военком тебе сразу два кубаря даст? Как я помню, ты в тридцать седьмом его квартиру побеспокоил...

- Так...

- Нет, брат, ты что-то недоговариваешь.

- Я, Иван Александрович, перед вами как на духу...

- Так зачем ты себе дело в Грохольском приписал? А? Ты же был домушник, а тут разбойное нападение. Да еще пишешь, что завязал?

Мишка Костров заерзал на стуле. Он сидел в кабинете уже битый час. Здоровый, большерукий. Неспокоен был Мишка, ох неспокоен. Где-то в глубине глаз прятался страх.

- Так мы с тобой не столкуемся. В Грохольском работал не ты. Работал там Влас. Он сейчас в Таганке суда ждет. А вот зачем тебе это дело брать?

Мишка молчал.

- А я знаю. Ты домой идти боишься. Лучше в тюрьму, чем домой. Верно?

- Сажай, Иван Александрович. Хочешь, все нераскрытые квартиры возьму?

- Все? До одной?

- Все...

- Ишь благодетель. Ты мне квартиры, а я тебя в КПЗ. Так? Молчишь... А правда где? Мы для чего здесь сидим? Мы закон охраняем. А закон и есть правда. Ты лучше расскажи, зачем пришел? Может, я тебе помогу.

- Честно?

- Ты, Миша, мое слово знаешь.

- Боюсь я домой, Иван Александрович. Ритку с дитем утром к матери в Зарайск отправил. Сам сюда: или на фронт, или в тюрьму, только не домой.

- Кто приходил? Кто?

- Мышь.

- Как Мышь?.. Лебедев?

- Он.

- Зачем?

- Пришел ночью, дверь отмычкой отомкнул, поднял меня. Послезавтра, говорит, чтоб у Авдотьи был.

- В Малом Ботаническом?

- Там. Не придешь, и тебя и Ритку с Надькой - на ножи, так, говорит. Резаный велел.

- Ясно. А что еще?

- Найди, говорит, Пахома, чтоб тоже был. Я утром к вам. С Резаным, знаете сами, не пошутишь.

- Знаю, ты пока подожди в коридоре, я тебя позову.

Ну, что будем делать, Данилов? Что делать-то будем? Значит, появился в Москве Широков. Ох, не вовремя он появился. А впрочем, когда Резаный был ко времени? Лежит на столе пачка. На истертом корешке штамп наискось "Архив". Вот тебе и архив! Как же вы там, братцы-иркутяне, а? Жив Широков. Сколько лет орудует, и ни одного задержания.

А память, память крутит ленту воспоминаний. Двадцать пятый год. Саратов. Тогда ты приехал в город вместе с ребятами из бандотдела помочь местным чекистам обезвредить особо опасную группу. Помнишь?

Данилов проснулся оттого, что почувствовал: кто-то стоит над кроватью и внимательно разглядывает его.

В комнате было по-рассветному серо, за окном хлестал по крышам дождь. Первое, что он увидел, - глаза. Холодные, большие, синие глаза. Они смотрели на него требовательно, по-хозяйски. Около кровати стоял человек в кожаной куртке, щеголеватых бриджах и сапогах.

"Значит, ты и есть Данилов?"

Иван вскочил, сунул руку под подушку.

"Лежи, лежи. Пистолетик твой я забрал. Больно крепко спишь, уполномоченный. Фамилия моя Широков. Для ясности - поручик Широков".

Иван закрыл глаза и застонал от стыда и бессилия.

"Не надо нервничать. Ты же хотел меня увидеть? За этим из Москвы приехал? Смотри. Вот я весь", - Широков левой рукой снял фуражку.

Седой, большеглазый, худощавый, похожий на киноактера Альфреда Менжу, стоял он перед Иваном, поигрывая его именным маузером.

"Запомнил, уполномоченный? Прощай, братец!"

Иван увидел, как из черной пустоты ствола вырвалась бесконечно длинная огненная игра и ударила его в грудь, слева, там, где сердце. Потом уже хирург сказал ему: "На полмиллиметра повыше, батенька, и все".