Комиссар госбезопасности

Пашку хряснуло о землю, зазвенело в голове. Когда же в глазах прояснилось, он увидел, как вниз сигают, с винтовками и без, красноармейцы. А наверху трещали выстрелы, шла рубка, казаки добивали полк.

Тяжело дыша, Пашка огляделся. Семёна рядом не было, в метре, подплывая кровью, раскинул руки неподвижный ездовой. А потом сверху донёсся конский топот, на кромку вынесся десяток конных с шашками наголо.

— Вылазьте, краснопузые! — наклонился с седла усатый вахмистр. — И быстро, а то бомбами закидаем!

Полтора десятка красноармейцев и Пашка, оскальзываясь в траве, поднялись вверх. У кого были, побросали винтовки. Казаки, окружив всех, погнали к недалекому шляху, на котором другие грабили полковой обоз. В степи с разбросанными тут и там телами верховые добивали раненых.

К понуро стоявшим красноармейцам подскакал офицер в ремнях и с золотыми погонами на плечах, осадил солового[5] жеребца.

— Так что захватили пленных, вашбродь! — отрапортовал урядник. — В распыл прикажете? — и выпучил рачьи глаза.

— Давай их к Карнауховским хуторам, — указал тот в сторону рукой с витой плеткой. — Завтра прилюдно расстреляем.

— Вперед, убогие! — погнали казаки пленных по шляху. Заклубилась белесая пыль, сверху палило солнце.

Хутора утопали в садах, там у колодцев уже поили лошадей и дымили полевые кухни. Пленных загнали в пустой амбар на окраине, рядом с кукурузным полем, выставили у двери часового. Внутри было прохладно, из небольшого окошка в торце проникали лучи света.

Одни опустились на земляной пол, другие привалились спинами к рыжим стенам из сырца, тихо стонал раненый.

— Да, братцы, — вздохнул один из пожилых бойцов, сидевший у двери, — завтра беляки наведут нам решку[6].

— А может, покаяться, глядишь, и простят? — откликнулся второй, моложе, с русым чубом.

— Это ж казаки, дура, — пренебрежительно сказал сосед Пашки, борцовского вида крепыш в тельняшке. — Они тебя причастят шашками, как морковку.

— Точно, — добавил кто-то из полумрака. — Что-что, а позверствовать казачки любят.

Все замолчали, потянулась резина ожидания.

Между тем луч света, пробивавшийся в амбар, стал меркнуть, наступил вечер, а на хуторах запиликала гармошка.

Ехали казаки из Дону до домуПидманули Галю, забрали с собою.

Ой, ты Галю, Галю молодая!Пидманули Галю, забрали с собою!..

— пьяно орали хриплые голоса.

Когда песня закончилась, гармонист врезал танец Шамиля[7], перемежающийся лихим свистом, выкриками «ора да райда» и ружейной пальбой.

— Веселятся, твари, — скрипнул зубами сосед Пашки.

— Мне бы воды, братцы, жжет внутри, мочи нет, — завозился в своем углу раненый, баюкая перевязанную обмоткой руку.

Матрос (так назвал его про себя Пашка) молча встал, прошел к двери и громко постучал кулаком:

— Открой, дядя!

Снаружи звякнул запор, дверь, скрипнув, отворилась, возник силуэт в папахе и с винтовкой в руках:

— Чего надо?

— Будь другом, принеси воды, у нас раненый.

— Подохнет и так, — пробурчал страж. — Ишо постучишь, застрелю как собаку.

Дверь снова закрылась, лязгнул засов.

— Гад, — харкнул матрос на пол и заходил меж ног товарищей по амбару. Остановился у окошка в конце, встав на цыпочки, просунул туда голову.

— Маловато, — сказал кто-то. — Хрен пролезешь.

— Это да, — вернувшись назад, уселся на место.

— Дядя матрос, — придвинулся к нему Пашка. — Я могу, если надо. И ещё у меня во что есть, — оглядевшись по сторонам, достал из кармана штанов браунинг.

— Молоток, пацан, — тихо сказал тот, повертел в руках пистолет и вернул обратно. — Тебя, кстати, как звать?

— Пашка.

— А меня Иван. — Он наклонился к Пашке, и они немного пошептались. Потом оба встали и снова прошли в конец амбара. Никто не спал, все молча наблюдали.

Матрос опустился на карачки, мальчишка влез ему на спину, через минуту в светлом пятне окна мелькнули босые пятки.

На другой стороне Пашка упал в крапиву и зашипел от боли. Затем, тихо взведя затвор, прислушался. В хуторе по-прежнему шла гульба, раздавались пьяные крики, иногда в небо полыхали выстрелы.

Ужом Пашка прополз к углу амбара, осторожно выглянул. Часовой дремал сидя на колоде у стены. Встав на ноги, паренёк начал к нему красться. Сердце едва не вылетало из груди, было страшно. В метре от беляка под ногой треснул бурьян. Часовой поднял голову… и тут же в лоб ему ударила пуля.

— Хек, — дернувшись, беляк повалился набок, а мальчишка был уже у двери.

Отодвинув засов, распахнул дверь настежь. Из амбара первым выскочил матрос, схватил винтовку часового и сдернул с него пояс с подсумками. Вслед за матросом выбежали и остальные.

— Ходу, — махнул Иван рукой, и все нырнули в кукурузу. По лицам захлестали перистые листья, запахло ночной прохладой.

Сопя и спотыкаясь, пробежали версту, и здесь Пашка, оступившись, упал, ногу пронзила боль.

— Ой, — закусил он губу, но звать на помощь не стал, а беглецы меж тем удалялись. Потом шелест листьев стих, где-то затрещал сверчок, в небе пушисто дрожали звезды.