Комиссия

И Половинкин перекрестился, повернулся кругом по-солдатски, еще сказал, не оборачива-ясь:

- Тьфу! На вас на всех - тьфу! И на себя - тьфу! А я пойду отседова раз и навсегда! В баню отмываться! Я как знал - велел бабам строчно истопить! - В кухне в самом деле громко сплюнул на пол...

А только хлопнула дверь из кухни в сенцы, как Устинов подумал: "Ах ты боже мой, хорошо-то как в эту минуту у Половинкина на душе! Как ему сердито и бодро! И нет никакой муторнос-ти, никакой тяжести, и от обязанности перед Лесной Комиссией он избавился навсегда! Тем более что, наверное, не раньше, как сегодня же, Половинкин наобещал Прокопию Круглову, что будет держать его интерес в Комиссии, а хлопнул дверью, и - пшик! - вот что от обещания осталось! Ему бы, Устинову, так же вот хлопнуть! Так же за бывшего Севки Куприянова мерина с Прокопием расплатиться!"

Но то, что можно было Половинкину, Устинову или вот Калашникову никак нельзя!

Разобраться - не таким уж он был неожиданным, уход Половинкина из Комиссии.

Устинов, наверное, это лучше других понимал и чувствовал, он ведь Половинкина знал давно.

Жили они в разных краях деревни - Половинкин жил на бугре, Устинов на Озерном крае, домами не водились никогда, а вот на пашне межа у них была много лет общая. До войны соседствовали в поле и после войны встретились там же.

Весной только вернулся Устинов с фронта, побыл дома три дня, потом поспешил и затемно еще запряг Моркошку, тронулся на пашню.

Ледок похрустывал под колесами. Тишина была.

Одиночество. Рассвет наступал...

Солнышко заголубило лес, засветило пашню.

Птички запели.

Любил Устинов птичье пение: подлинное оно, нисколько не выдуманное.

Собака к человеку ластится, выражает ему свою любовь, но и у той на уме - как бы подработать на кусок.

Птички поют - им за их песни не надо ничегошеньки, им нужна сама песня, и только.

Птичка и помирать будет от голода - промолчит, и запоет - глазом не посмотрит на того, кто ее слушает. У нее задней мысли и соображения нету, может, поэтому и столько лада в ее песне.

И слушал тот раз Устинов безымянных этих певцов, а веры всё еще не было, что ты живой, что вернулся с войны и вот едешь к себе на пашню. И всё ще мнится - один ты такой и есть на свете счастливый и невероятный.

И вдруг - что такое? - будто ледяное эхо откликается тебе с другой стороны? Со стороны Белого Бора?! Твоя телега колесами побрякала, по застывшим лужицам прозвенела, оттуда точь-в-точь те же самые звуки к тебе доносятся!

Не сразу понял Устинов, что это навстречу ему кто-то едет, тоже на телеге с железным ходом, и точно так же ледок в прошлогодней колее крошит.

Оказалось, Половинкин едет, и тоже в первый раз после войны едет-то!

Они на меже своей давней встретились, парой слов перекинулись, но подробно друг друга расспрашивать, припоминать войну не стали, не было желания. Может, взаимно обиделись, что нарушили друг для друга сказочное одиночество, и через полчаса, как только оттаилась с ночного морозца земля, уже пахали каждый свою пашню.

Ну и болели же и гудели в те весенние дни устиновские косточки! И скрипела же на зубах у него земля! Он поднимался до рассвета, но даже не потому, что так ему хотелось, - костяное нытье не давало ему спать, и немыслимую усталость от работы работой же надо было вышибать. Клин клином! А сказать и припомнить по правде, так легче ему было еще и оттого, что - он знал - у Половинкина кости еще немыслимее гудят!

На четвертые сутки вот этакой пахоты Половинкин пришел к Устинову, спросил закурить, помялся:

- Ты вот как, Никола, ты бы уже будил меня каждый день на рассвете, стукал бы какой железкой пошибче! А то как ни проснусь, в любую рань слышу, ты уже в работе, уже в борозде коней понужаешь. Ну, я тороплюся, который раз, сам не поемши, запрягаю, а после весь-то день тебе завидую, себя кляну: как так, Устинов Никола обратно раньше меня за работу принялся? Не могу я себе простить этого, гложет внутре то ли совесть, то ли другое што...

- Ну а ты заметно позже меня кончаешь, Половинкин! - вздумал успокоить соседа Устинов. - Я уже к ночи распрягу, а тебя всё слыхать, как ты и во тьме одну да еще и другую гонишь борозду! Мне тоже завидно!

- Дак я же наверстываю за сонный-то свой, за утренний-то час! За грешный и ленивый! За бездельный! И всё одно, где там! Кого там во тьме наверстаешь!

- Ладно! - согласился Устинов. - Я по утрам железкой буду в лемех стукать, но и ты уже кончай к ночи-то. Мне тоже худо засыпается, когда ты в работе!

Так они договорились, но всё равно Устинов больше за день распахивал, а главное - красивее была у него пашня, ровнее. Пласт к пласту, борозда к борозде, по шнурочку. Работник работнику - рознь.

И себя Устинов сравнивал с Моркошкой, а Половинкин, тот был похож на Соловка: тянуть ему и тянуть, тяга есть, умения - нехватка.