Комиссия

Все-таки должно быть во власти что-то другое - желание должно быть сделать народу лучше, послужить ему, а не себе, истинно, верой-правдой.

Петр Первый сестрицу свою Софью с престола тоже мало того что спихнул - заточил еще и в темницу, это правда, но когда после рядовым бомбардиром воевал, когда плотничал корабли - не ради же собственного денежного расчета он это делал?

И верил, верил Устинов наперекор мужикам, что власть берется людьми для такого бомбар-дирства и плотничанья, чтобы идти навстречу народному ожиданию, и каждый раз, когда объяв-лялась новая власть, томительно как-то, но почти что с полной уверенностью он думал: "Ну, вот эти-то сделают! Наконец-то! Дождался-таки народ!"

И только Колчак ему надежды не подал ничуть, уж очень по-свински пришел он к власти: "Ах, гады, без меня жрете?! Ну тогда мне самый большой кусок! Тогда - всё мое, другим - что останется!"

По-другому не скажешь, когда человек сам заарестовал половину министров да еще и прихлопнул кого-то из них, а оставшихся заставил провозгласить себя Верховным Правителем, из вице-адмиралов произвести себя в адмиралы, из командующего - в верховного главноко-мандующего и тут же, в тот же час издал приказ, что ему, адмиралу, и главковерху, и правителю, все должны подчиняться, и в газетке всё это напечатано одно к одному вблизь, все подряд и вприпрыжку, всё уместилось на четвертинке газетной странички, и там же еще написано прихле-бателями: каждый, кто любит свою родину, должен безропотно подчиниться создавшемуся положению!

Ну, хотя бы чуть повременил, на две газетки растянул дело?! Хотя бы объяснил - что ему-то будет, какие кары, если он не выполнит всех своих обещаний и клятв, забирая власть в собственные руки? Нет - об этом он ни слова, зато подавай ему безропотно: люби свою родину, то есть опять же его, Колчака, и всё тут. А что родина существует тысячи лет, а может, и миг-то вовсе дурной - ему опять нипочем!

Когда вот так, как нынче, едешь один-одинешенек лесом, да изморозь кругом, да туманец, да нет вокруг ни одной живой души, - очень просто вызвать к ответу кого угодно, и Устинов вызвал Колчака, спросил его:

"И не стыдно тебе? Неужто по-человечески сделано тобою?"

"Не твоего ума дело! - ответил Колчак. - Мне виднее, как надо было сделать! Обстоятель-ства!"

"Ладно! Не моего ума так не моего! - согласился Устинов, хотя про себя и решил вопроса не забывать, не отступаться от него совсем. Обстоятельства - это тоже верно, они, конечно имеются - жизни ведь нету и не предвидится без обстоятельств! Я лично власти сроду не делал, не в курсе, но вот какой вопрос - зачем тебе ее в нынешний-то момент было брать и делать?"

"Значит, нужно!"

А вот тут Устинову было что возразить:

"Ничего это не значит! По сю пору Сибирское Правительство и ты, его военный министр, объясняли народу: надо продолжать войну с Германией! Ради блага России нельзя изменять союзу с Антантой, когда в этом союзе уже пролито столько крови! До сих пор ты, Колчак, винил меня, Устинова: "Устинов бросил фронт, а мне, Колчаку, приходится за тебя расхлебывать, показывать свое благородство и честь!" Так?"

И Колчак тут же клюнул:

"Так! Именно!"

"Но вот какое дело: как раз неделю-полторы назад Германия капитулировала! Солдатики, и солдатки, и солдатские родители, и детишки ихние вздохнули во всем мире со слезами радости, обнялись между собою. Лебяжинские фронтовики, хотя и давно бросили войну, вздохнули тоже: подтвердилось, что никому нет от войны ни радости, ни счастья, всем слезы, и побежденным и победителям, всем - стыд и беда, хотя бы потому, что усатый немецкий кайзер Вильгельм, беспредельно любивший свои фотографии в каске и при шашке, не пожелал отречься от престо-ла и тем самым продолжил войну еще на месяцы, еще положил сотни тысяч своих и чужих в братские могилы... Но так ли, иначе ли, а кончилась постыдная война. Спрашивается зачем же после этого власть Колчаку? Зачем ему адмиральство? Главковерхство? И верховное правление?"

"Спасать родину! От большевиков. Ради тебя же, Устинов, спасать ее. Но у тебя, Устинов, не хватает сознательности понять это! В этом всё дело!"

"Значит, вся сознательность у тебя, когда ты в большом количестве навязываешь ее другим? Всем и каждому?"

"Она - у меня!" - согласился Колчак.

"А пошто же тогда ты так несознательно, так некрасиво и неблагородно приходишь к влас-ти? Где она была, твоя сознательность, когда ты брал власть? Нет, не верю я тебе! Какой же ты после этого благородный спаситель родины? Когда капитулировала Германия и кончилась война - у меня камень пал с души, но ты положил на нее другой, едва ли не потяжелее первого!"

"Время покажет, Устинов! Ты еще меня поблагодаришь! Еще помянешь меня добрым словом! Подожди!"