Комиссия

Сема явился к Ивану Ивановичу Саморукову и сказал ему так: "Я не царя берегу, царя всё одно не видать, он далеко, я лес берегу, который близко. Народ желает меня порешить - пущай! Но подумайте сперва: со мной и нонешний народишко, и отцы его ладили, а когда пришлют заместо меня молодого да скорого лесного кондуктора - тот как будет управляться? Когда он и знать никого не знает, кто тут среди вас ладный, а кто - вовсе худой?"

Иван Иванович собрал стариков, они обсудили положение, решили: "Кто Сему тронет - тот Лебяжке враг!"

А потом что случилось: приехал урядник того самого мужика, которого Сема уже в тюрьму закатал, еще раз заарестовывать и к новому делу привлекать - он ворованного коня купил. И знал дотошно, что ворованный, а переклеймил и купил, соблазнился на дешевку. Ну а такого позора за лебяжинскими не водилось никогда. И в самом деле - худой оказался тот мужик, значит, Сема как в воду глядел!

Жил Сема в лесу один-одинешенек, где его заставала ночь - там и спал, были бы сосновые ветви над головой. Людей чурался, порядок их жизни не признавал, богу не молился, бороду не чесал, зайцы, белки, лоси, медведи были ему своими, а человек - тварь почти что чужая. А между тем угадывал он людей безошибочно, ладный - так ладный, а худой - значит, кругом худой человек!

Устинов не раз удивлялся: может, правда, чтобы людей знать, нужно не с ними жить, а отшельничать в пещере, в берлоге медвежьей? И судить из той берлоги так: что в человеке не по-медвежьи - то и плохо в нем?

Но Сема секретом не открывался. Он Устинова любил, готов был с ним о букашке-таракаш-ке, о лесной таксации поговорить, а заходила речь о людях он умолкал.

Тайна великая есть в человечьем существовании, и Сема что-то об этой тайне знал, а доверить не хотел.

Устинов однажды спросил:

- Ты, Сема, думаешь ли когда помирать?

- Энто меня не касается... - ответил тот.

- Как так?

- Мне всё одно - што тот свет, што энтот. Оне для меня обои одинаковые.

- Ну а в рай ты угадаешь либо в ад? Тоже всё одно?

- Одинаково! Я сам-то хоть тама-ка, хочь здеся завсегда буду однем и тем же. Какой нонче, такой буду завсегда и везде. А когда так - мне и всё одно, как и пошто вокруг меня будет.

- Бог по-другому может рассудить.

- Зачем ему? Когда он меня таким на всю жизнь сделал и по сю пору в живых держит - зачем ему меня переиначивать?

Устинов и еще не раз хотел к тому разговору вернуться, ждал случая, но тут вот как повер-нулось - поймал Сема одного порубщика, а тот ему говорит: "Тебе, Прутовских, мужика штрафовать удобно: ты наперед знаешь, что тебе ни рая, ни ада не будет! Тебе и на том свете всё та же должность выпадет штрафы с мертвых душ строжайше брать!"

И Устинов был в этом виноват: рассказал о беседе своей с Семой Прутовских жене, а та - другим бабам, и вот пришли собственные Семины слова к Семе же обратно, только не с его, а с чужим значением.

Может быть, что Домна и не просто это сделала: она Сему и Кудеяра никогда не любила, презирала их, говорила - они страшные!

Сема же после того случая с Устиновым не только не беседовал, но часто и не здоровался. Встретятся - он голову свою наклонит лохматую, глаза спрячет, плечищем поведет, и всё. Понимай как хочешь, то ли - "здравствуй", то ли - "прощай".

И жалел и жалел Устинов, что так получилось, - не договорили они с Семой, не коснулись первейшего. А прошло еще сколько-то лет, уже перед войной - помер-таки Сема, бессмертный человек.

Под сосной и помер, на случайной ночевке. Конь его пришел тогда в деревню оседланный, и все поняли - беда случилась с Прутовских Семеном, но был сенокос, время жаркое, страдное, никто не собрался на поиски сразу же. А когда нашли - труп уже поздний был, удушливый. Прибыли следователь с доктором, поглядели издалека на то, что Семой когда-то было, сказали: "Умер своею смертью. Похоронить и закопать!"

Похоронили и закопали. А всякое могло случиться, могла своя, а могла и не своя быть эта смерть.

Не стало Семы, и действительно, прибыл новый кондуктор - тому дать красненькую - и руби полную ночь в два топора, в одну пилу. Тут как раз богатые мужики по столыпинской реформе начали выселяться на заимки, им леса на постройки нужно было бог знает сколько - и тот, который казна отпускала для них на обзаведение льготно, и много сверх того. Гришка Сухих из этих же заимщиков был.

Ну, а где Гришкина порода - там Семе Прутовских правда что ни дела, ни жизни нету. Сема ни про кого из той породы никогда не сказал бы: "ладный человек". Они все как один были для него "худые".

Ну, вот она, Семина избушка, стоит обветшалая... Крохотная, а сложена из аршинных бревен. С одним оконцем. Без сенок. Труба жестяная. Дверь приперта огромным, пудов на двадцать, кряжем. У Семы замков не водилось, уходя из жилища, он дверь кряжем припирал, и всё тут.

Когда нашли Сему мертвого, следователь велел зайти в избушку, поглядеть, что там и как, но с припором этим возиться не стали, влезли в избу через оконце.