Комиссия

И стали на него товарищи косо посматривать, а один раз, за перекуром, он услышал: "Устинов этот чей-нибудь шпион, а ежели и не шпион, тогда все равно контра!"

Как раз отчаянный был день: митинг был, голосовали "Войну до победного конца!" и "Долой войну!", а юнкера затеяли перестрелку, хотели взорвать железнодорожный мост, и вся городская буржуазия бросилась в эвакуацию, захватывая теплушки.

Солдаты грозили им кулаками, кому - так и оружием, вспоминали буржуям какие-то их речи, какие-то деньги, какие-то пожары, а Устинов смотрел-смотрел, после вынул револьвер, он тогда при револьвере ходил, и бац! - выпалил в серую пристяжную, которая неловко тащила пролетку.

В пролетке же ехали очень толстый господин в котелке, тонюсенькая, перехваченная почти на нет в поясе, госпожа, двое или трое детишек и множество узелков самых разных, саквояжей и баульчиков.

Кучер бросил вожжи и бежать, госпожа закричала, господин закрыл котелком лицо, а что было с пристяжной, Устинов даже и не видел повернулся и пошел в казарму.

И кончились разговоры среди солдат, будто Устинов - не свой, а чужой и даже - контра какая-то. Он стал таким же, какими были все вокруг него, товарищи стали его любить так же, как раньше любили. Разве только во взгляде поручика Смирновского, встречаясь с ним, замечал Устинов какую-то холодность, какую-то дальность.

Но всё равно жизнь после того пошла для него своим чередом, хотя и солдатская, неугомон-ная, митинговая, но пошла.

Теперь Устинову тоже нужен был жизненный черед, не тот, которого он желал и достиг тогда, выстрелив в пристяжную, но какой-нибудь да нужен был, и он понимал, что смирновскую избу вторично обойти ему не удастся. Тянуло его туда, и он беспокоился только об одном - чтобы при встрече с Родионом Гавриловичем все-таки выпал удобный случай переговорить насчет Севки Куприянова гнедого мерина.

Двор, присыпанный песочком, и гимнастические снаряды его уже не остановили, он прошел в сенцы, а там покашлял и пошарил рукой по двери.

- Это кто же? - послышался голос, дверь раскрылась, и на пороге появился Родион Гаври-лович - через белую рубаху протянуты фабричные подтяжки, армейские брюки-полугалифе, сам босой. - А-а, это ты, Коля!

В избе было тихо и чисто, в окне - клетка, из клетки, с жердочек тотчас присмотрелись к Устинову два щегла: кто такой?

Устинов поздоровался, спросил:

- Тихо-то как? А сыны где же? А жена?

- Сыны рыбалят на озере. Со льда хотят поглушить, пока лед еще тонкий. Ну и поехали, и мать с собою захватили, в гости по пути завезти.

Об этом Устинов знал, видел, как трое Смирновских проехали улицей, и тогда же подумал: "Самое время навестить Родиона Гавриловича!" - а теперь он только хотел убедиться в том, что сообразил правильно.

- Проходи, Коля, в горницу! Проходи!

Устинов повесил шапку и полушубок на гвоздь, прошел. Смирновский же остался в кухне, быстро натянул на себя черные пимы-барнаулки, а из-под шестка достал старый сапог и стал как мехом раздувать им самовар.

- Да я не хочу чаю-то! - подал голос Устинов.

- Захочешь! Чаем угощу правдишным!

- Разжился?

- Домой-то мы приехали с эшелоном, я открыл сундучок - что такое? - и чай в печатках, и сигаретки, и даже брошка женская! Вот и разжился!

"Ребяты подложили! - догадался Устинов. - Подложили с уважением к начальнику эшелона. Любили его солдатики!"

- Всякое было. Сам припомни, Коля, разве не всякое?

- С подарками-то они всё ж таки справедливо сделали. Я знаю справедливо!

- А я не знаю, нет! Неизвестно, кто тебе делает подарок: друг или враг? - Смирновский подбросил в самовар угольков, снова стал раздувать его сапогом, а Устинов присмотрелся к типографской картине в простенке между окнами горницы: большая баталия, пушки в облаках дыма, в одном облаке, с поднятой саблей - Петр Великий, внизу крупно, славянской вязью напечатано:

"ВЕДАЛО БО РОССИЙСКОЕ ВОИНСТВО, ЧТО ОНОЙ ЧАС ПРИШЕЛ, КОТОРЫЙ ВСЕГО ОТЕЧЕСТВА СОСТОЯНИЕ ПОЛОЖИЛ НА РУКАХ ИХ: ИЛИ ПРОПАСТЬ ВЕСМА, ИЛИ В ЛУЧШИЙ ВИД ОТРОДИТЬСЯ РОССИИ. И НЕ ПОМЫШЛЯЛИ БЫ ВООРУЖЕННЫХ И ПОСТАВЛЕННЫХ СЕБЯ БЫТИ ЗА ПЕТРА, НО ЗА ГОСУДАРСТВО, ПЕТРУ ВРУЧЕННОЕ, ЗА РОД СВОЙ, ЗА НАРОД ВСЕРОССИЙСКИЙ, КОТОРЫЙ ДОСЕЛЕ ИХ ЖЕ ОРУЖИЕМ СТОЯЛ, А НЫНЕ КРАЙНЕГО ОТ НИХ ФОРТУНЫ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ОЖИДАЕТ.

Приказ Петра Великого по войскам в ночь перед Полтавской битвою с 26 на 27 августа 1709 году".

Устинов прочитал всё это, не торопясь, обдумывая те слова, которые не сразу были ему понятны, а когда кончил читать, Смирновский внес самовар, поставил его на стол и сказал: