Комиссия

- Ты, Родион Гаврилович, это как: обращаешь меня в свою веру?

- Не очень ты меня понял, Коля: храбрость - такая вера, в которую обращать никого нельзя - бесполезно! Она приходит сама и к тому, кто ей подвержен. А ты, Коля, испугался, что это обращение?

- Не испугался. У каждого ведь человека своя собственная и неизменная есть молитва! Тут является ко мне на пашню Гришка Сухих со своей молитвой и проповедует, даже грозится: не примешь ее - убью! Я не поверил, будто убьет. Но почему так, Родион Гаврилович, почему человек со своей собственной молитвой сам обходиться не может, обязательно другим ее навязывает? И не отцу своему ее навязывает, и не сыну, а чужим людям?

- Ну почему же? Многие слова и мысли от наших отцов идут! Очень многие!

- Нынче ты мне слова говорил - это отцовские?

- Нет, отец меня этим словам не учил. Но как жил он сам и как учил жить меня - из этого они проистекают. - И только Устинов хотел спросить, как же отец учил жить Родиона Гаврило-вича, - из кухни раздался стариковский, уже по-ребячьи писклявый голос:

- Дак пошто ты поминал отца-то, Родька? Хорошо либо худо? По какому такому случаю поминал ты его? - И, шлепая босыми, костистыми ногами по желтым половицам, в горницу вошел Смирновский-старший, Гаврила Родионович.

- Ну, зачем же я буду поминать вас плохо, папаша? - даже смутился Родион Гаврилович. - Ну, зачем? Садитесь вот к чаю, папаша!

- Ну, а тогды - ладно. Чаю-то не хочу, пил ужо сёдни, и не раз, а вот явился узнать: енто не Колька ли Устинов у нас гостюет нонче? Не он ли?

- Я и есть! - кивнул Устинов. - Правильно вы меня узнали, Гаврила Родионович!

- Ну, дак как же. Признаю ишшо своих-то, лебяжинских-то! Который раз, дак и вовсе издаля признаю! Дак ты долго ли войну-то воевал нонче, Николка?

- Более трех лет, Гаврила Родионович!

- Енто, слышь, мно-о-ого! А пошто же без победы отвоевались? Царь, поди-то, виноватый! Нонче какой бы ни вышло неувязки - во всем царь виноватый! У Глазковых-соседей корова молока не дает, так Глазычиха - што? "Пропала бы, - говорит, - ты пропадом, да и вместе бы с царем!" Енто она корове-то своей, слышу я, говорит и пустым подойником хлесь ей по морде!

- Ну, царь виноватый тоже, Гаврила Родионович. Как ему быть не виноватым, когда не сумел править государством?

- Царь - царем, а солдат - солдатом! Не-ет, мы дак так не делали, когда служили, не поступали! Мы и хвранцуза били под городом Севастополем, и англичанку, и другую нацию, не упомню ужо, кто там ишшо-то был с ими вместях.

- Ну, папаша, а город-то Севастополь вы же всё ж таки отдали тем битым? - напомнил отцу Смирновский-младший.

- Родька! Брось свое рассуждение! - покраснел Гаврила Родионович и хлопнул сына по коленке. - Оне город Севастополь взяли, верно, да и поскорее его обратно нам же отдали, поспешили с его убраться! Енто же не столь нам, сколь им позор - взять, пролить своей крови, сложиться там полками не то в могилы, а прямиком в поленницы, а после отдать город назад? Енто как? Енто же как Бонапарт, язьвило бы его, поблудил по Москве и вот без шапки за свою границу едва живой является - дак за кем же верх-то? Обратно, может, за им? А вас вот обоих спросить: вы-то сколь городов немцу нонче оставили, а назад не взяли?

- Много, папаша! - вздохнул Родион Гаврилович. - Мы - много.

- А енто - худы! Мы, говорю, так не делали, а глядели наоборот - как бы под себя чужедальние города побрать! В Балкании повстречались мы с турком, дак ить где только его не бивали? Взойдем в одну страну и тот же день - р-р-раз ему по морде! Он уйдет оттудова в другую местность страны-то и языки мелкие там, за неделю-какую пешком наскрозь прохо-дятся, а мы его догоним и обратно - р-р-раз по морде. Он - в третью страну упрячется, и мы в третью за им! Он к себе домой - мы к ему домой! Мы георгиевское полковое знамя взяли за ту кампанию тридцать девятым своим полком одна тысяча семьсот девяносто шестого году формирования, а у нас уже на ту пору и знаки на шапках были - опять же за турков, а после нас ребяты служили, дак те, сказывают, трубу серебряную для полка-то выслужили! Во как! А нонче? Родька-то медалев сколь с войны взял, и "Георгиев", и охфицерских тоже наград, ну и што? "Георгиев"-то взял, а города-то отдал! Вот те на! Страм, да и тольки!

Смирновский-сын глядел в окно, молчал. Устинов спросил:

- Сколь же вам годков-то нынче, Гаврила Родионович?

- Ой много, Николка! До того, слышь, много, што и не знаю, куды с ими деваться! Не берет мои годы смерть, язьвило бы ее! И ведь, скажи, никогда и не было ее на меня - ни от турка, ни от хвранцуза, ни от кого на свете! И што я ей не потянулся по сю пору - ума не приложу!

- Вот и хорошо, - улыбнулся Родион Гаврилович отцу. - И хорошо, что вы живы, папаша. Поживите еще!

- И пожил бы! И не постеснялся, когда бы сам на полати залазил! А то ить не залажу сам-то, своей-то силой - вот где беда! Вниз-то просто, а наверх - никак! Ну, а когда сам-то залазил бы - то и пожил бы ишшо!