Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин»

«Сообщаемые Вами стихи о мне Пушкина заставили меня пожать плечами. Судьи, меня и других осудившие, делали свое дело: дело варваров, лишенных всякого света гражданственности, сивилизации. Это в натуре вещей. Но вот являются другие судьи Можно иметь талант для поэзии, много ума, воображения, и при всем том быть варваром. А Пушкин и все русские, конечно, варвары. <…> Если те, кои были несчастливее меня и погибли, не имели лучших прав на сивилизацию, нежели Пушкин, то они приобрели иные права пожертвованиями, страданиями, кои и их ставят выше суждений их соотечественников».

Александр Тургенев не понял, что так рассердило его брата, и 2 сентября писал:

«Твое заключение о Пушкине справедливо в нем точно есть еще варварство, и Вяз<емский> очень гонял его в Москве за Польшу; но в стихах о тебе я этого не вижу, и вообще в его мнении о тебе много справедливого Он только варвар в отношении к П<ольше>»

Томашевский в статье «Десятая глава „Евгения Онегина“. История разгадки» (Лит. насл., 1934, № 16–18, с 388) приводит ответ Николая Тургенева в русском переводе (письмо было написано по-французски):

«Много бы пришлось говорить о достоинстве поэта, которое вы приписываете Пушкину и которое он сам себе приписывает Это бы далеко завело Байрон был несомненно поэт, но и не в его правилах и не в его привычках было валяться в грязи».

Неудовольствия от неприкрытого национализма поэта, красноречиво поддержавшего правительство в польском вопросе, недостаточно для объяснения резкой личной неприязни, которая чувствуется в письмах Николая Тургенева. Возможно, на сходках декабристов в 1819–1820 гг. он не излагал своих взглядов на освобождение крестьян с той маниакальной настойчивостью, какая описана у Пушкина. Складывается впечатление, что больше всего он был задет тоном стихов, приняв стилизацию за насмешку над своей любимой идеей. С сегодняшней точки зрения, за сглаживающей далью лет, мы видим в пушкинской хронике декабристского движения чуть легкомысленную отстраненность, не более. Но реформатор тургеневского толка любое отношение, кроме священного и страстного единомыслия, мог воспринять как оскорбление Лернер (1915, цитируется у Томашевского в «Десятой главе», с 389) предположил, что Пушкин, в 1819 г. уже высказавший надежду увидеть отмену рабства волею царя, считал нелепым ожидать, как Николай Тургенев, что это совершит кучка дворян (Хотя именно так и случилось тридцать лет спустя, когда группа альтруистов-аристократов добилась от правительства отмены крепостного права.)

Выдвигались также предположения, (1) будто Николай Тургенев был недоволен очевидным знакомством Пушкина с его письменным объяснением, pièce de justification[949], в котором основной упор делался на освобождение крестьян и в котором Николай Тургенев резко критиковал движение декабристов, — в 1827 г в Лейпциге брат Николая передал рукопись Жуковскому, чтобы тот показал ее царю, и (2) будто Николай Тургенев пришел в ярость из-за того, что Пушкин выставил заговорщиком его, Тургенева, категорически отрицавшего какую-либо свою связь с декабристами (Волконский же и другие называли за это Тургенева лжецом).

Уважение Пушкина к Николаю Тургеневу — как, впрочем, к любой свободолюбивой и независимой личности — очевидно из чудесной эпиграммы на Нептуна (четырехстопный ямб, рифмы abba сесе) с которой начинается его письмо к Вяземскому от 14 августа 1826 г., из Михайловского в Петербург,

Так море, древний душегубец,

Воспламеняет гении твой?Ты славишь лирой золотойНептуна грозного трезубец?

Не славь его. В наш гнусный векСедой Нептун, земли союзник.На всех стихиях человек —Тиран, предатель или узник.