Комментарий к роману "Евгений Онегин"

И снова, преданный безделью,Томясь душевной пустотой,Уселся он – с похвальной целью⁴ Себе присвоить ум чужой;Отрядом книг уставил полку,Читал, читал, а всё без толку:Там скука, там обман иль бред;⁸ В том совести, в том смысла нет;На всех различные вериги;И устарела старина,И старым бредит новизна.¹² Как женщин, он оставил книги,И полку, с пыльной их семьей,

Задернул траурной тафтой.

2 …душевной пустотой… — Ср. письмо Байрона Р. Ч. Далласу от 7 сентября 1811 г.: «мое существование — мрачная пустота».

4Себе присвоить ум чужой… — расхожее выражение того времени. Ср. с «Монахом» Мэттью Льюиса (Mattew Lewis, «The Monk», 1769), гл. 9: «Не в силах вынести подобную неопределенность, [Амброзио] в надежде отвлечься от нее, попытался присваивать себе мысли других».

7обман — это не чарующий вымысел любимых романов Татьяны, а дешевая фальшь модных философствований и политического интриганства.

12—14 С коротенькой «профессиональной» репликой «в сторону» на сцену возвращается второй главный герой главы — Пушкин; он, а не Онегин критикует в этой строфе современную литературу; и с XLV до последней, LX строфы гл. 1, за исключением строф LI–LV (да и то в первых двух из них голос Пушкина вполне различим), поэт будет играть главную роль.

Вариант

14 В черновой рукописи (2369, л. 17 об.) Пушкин колебался между «розовой» тафтой и «зеленой».

XLV

Условий света свергнув бремя,Как он, отстав от суеты,С ним подружился я в то время.⁴ Мне нравились его черты,Мечтам невольная преданность,Неподражательная странностьИ резкий, охлажденный ум.⁸ Я был озлоблен, он угрюм;Страстей игру мы знали оба;Томила жизнь обоих нас;

В обоих сердца жар угас;¹² Обоих ожидала злобаСлепой Фортуны и людейНа самом утре наших дней.

В отдельном издании первой главы 1825 г. эта и следующая строфа шли в обратном порядке.

2…отстав от суеты… — Суета здесь подразумевает одновременно суматоху, толчею, приземленность, тщеславие и праздность. Сейчас слово обычно употребляется в первом из перечисленных значений, за исключением выражения «суета сует» (лат. vanitas vanitatum). Пушкин и другие русские поэты того времени страдали романтическим пристрастием к этому слову, употребляемому ими в том же значении, что «fever of the world» («светская лихорадка») Вордсворта и «stir and turmoil of the world» («шум и волненье света») Кольриджа. От первого приведенного мною значения образуется прилагательное «суетливый» (суматошный), от четвертого — «суетный» (тщеславный, бессодержательный, пустой).

3С ним подружился я в то время

— Под этой строкой в черновой рукописи (2369, л. 17 об.) Пушкин начертил пером свой собственный несколько обезьяний профиль — с длинной верхней губой, острым носом и круто вывернутой ноздрей (напоминающей письменную h или перевернутую семерку; эта ноздря повторяется как ключевая черточка на всех его автопортретах. Воротник кембриковой сорочки английского покроя туго накрахмален, и углы, словно шоры, торчат вперед и вверх по обеим сторонам лица. Волосы короткие. Похожие рисунки встречаются (согласно Эфросу, с. 232) в той же тетради на л. 36 и 36 об. (черновики XXVII и XXIX–XXX гл. 2).

4черты — галлицизм ses traits — его черты, его «линии».

5Мечтам невольная преданность [обратите внимание на архаичное ударение на слоге — дан- вместо современного на пре-]. Ср. гл. 7, XXII, 12: Мечтанью преданной безмерно.

Предполагается, что мечты Онегина эгоцентричны и бесплодны, в отличие от нежной Schw"armerei[287]Ленского (см. коммент. к гл. 2, XIII, 5–7). О чем именно мечтал в 1820 г. Онегин, нам не известно, да и не важно (русские комментаторы хотели бы надеяться, что «о предметах политико-экономических»); но что мечты эти были не лишены широты и фантазии, мы, гораздо позже, сможем заключить, прочтя одну из самых прекрасных и вдохновенных строф романа — гл. 8, XXXVII, в которой Онегин размышляет о своем прошлом.