Комментарий к роману "Евгений Онегин"

Кто жил и мыслил, тот не можетВ душе не презирать людей;Кто чувствовал, того тревожит⁴ Призрак невозвратимых дней:Тому уж нет очарований,Того змия воспоминаний,Того раскаянье грызет.⁸ Всё это часто придаетБольшую прелесть разговору.Сперва Онегина языкМеня смущал; но я привык

¹² К его язвительному спору,И к шутке, с желчью пополам,И злости мрачных эпиграмм.

В издании 1825 г. эта строфа шла перед XLV Ошибка была исправлена в списке опечаток, приложенном к отдельному изданию шестой главы (1828).

1Кто жил и мыслил…;13шутке, с желчью пополам… — Ср. «Максимы и мысли» Шамфора («Maximes et pens'ees» in OEuvres de Chamfort), «recueillies et publi'ees par un de ses amis [Pierre Louis Ginguin'e]»[289] (Paris, 1795), IV, 21 «La meilleure Philosophie, relativement au monde, est d'allier, `a son 'egard, le sarcasme de a g^ait'e avec l'indulgence du m'epris»[290]

(См. также коммент. к гл. 8, XXXV, 4).

В черновике под последними строчками этой строфы Пушкин нарисовал фигуру черта в темной пещере и прочую нечисть (2369, л. 18)

1—9 Стихи 1–7 едва заметно имитируют косвенную речь, а в 8–9 слышна обращенная на нее ирония. Речь Онегина полна псевдофилософических клише того времени. Ср.: «…мы оба знали свет так хорошо и в таком его разнообразии, что не могли в душе не испытывать презрения к мифической значительности литераторов» (Вальтер Скотт, «Дневник», запись от 22 ноября 1825 г. о Томасе Муре).

Вариант

XLVIa Черновой фрагмент (2369, л. 29 об., там же черновой набросок гл. 2, XVIa), возможно, фальстарт очередной строфы:

Мне было грустно, тяжко, больно,Но одолев меня в борьбе,Он сочетал меня невольноСвоей таинственной судьбе —Я стал взирать его очами,

С его печальными речамиМои слова звучали в лад…

5—7Я стал взирать его очами, / С его печальными речами / Мои слова звучали в лад. — Великолепная четырехкратная аллитерация на — ча-, которая у Пушкина столь часто украшает строки, проникнутые наиболее пронзительным чувством; два самых известных примера: «очи очаруют» в «Талисмане» (1827) и «очей очарованье… прощальная краса» в стихотворении «Осень» (1833). Для русского слуха звук ч, встречающийся во многих красивых словах («чудо», «чары», «чувство», «чу»), ассоциируется с соловьиной трелью.

Другая восхитительная аллитерация на ч встречается в «Бахчисарайском фонтане» (стихи 493–496), где она передает и чувство, и звук:

Есть надпись: едкими годамиЕще не сгладилась она.За чуждыми ее чертамиЖурчит во мраморе вода…

У Баратынского похожая и даже более последовательная аллитерация есть в поэме «Бал» (1827, стихи 157–160):

Следы мучительных страстей,Следы печальных размышленииНосил он на челе; в очахБеспечность мрачная дышала…

(Беспечность мрачная — типичный для Баратынского тугой узел смещенных значений.)

Комментаторы сравнивают гл. 1, XLVIa с пушкинским стихотворением «Демон» (1823), особенно с первым его наброском, и отождествляют «искусителя» с Александром Раевским (с которым наш поэт познакомился летом 1820 г. в Пятигорске), сыном генерала Николая Раевского, в Одессе Раевский-младший волочился за графиней Елизаветой Воронцовой, и есть предположение, что, когда туда приехал Пушкин (проживший в Одессе в 1823–1824 гг.), Раевский сделал своего менее искушенного приятеля ее любовником, чтобы отвести от себя подозрения мужа графини. (См. также коммент. к гл. 1, XXXIII, 1.)

Можно предположить, что в тогдашних посланиях друг к другу Пушкин и Элиза Воронцова осуждали либо прощали Раевскому его цинизм, — и тогда следующим шагом будет предположение о происхождении главного эпиграфа к роману; но это уже в чистом виде biographie romanc'ee[291].

Перевод «Демона»[292] и продолжение «раевскианы» см. в коммент. к гл. 8, XII, 7.

XLVII