Комната с привидениями

Дальше разговор потек свободнее, на все мои вопросы он отвечал охотно и взвешенно. Много ли у него здесь дел? Безусловно, ответственность на нем лежит немалая. Сигнальщик должен быть бдителен и пунктуален, однако работы как таковой — то есть физического труда — от него почти не требуется: знай себе переключай сигнал семафора, подрезай фитиль да время от времени поворачивай вон ту железную ручку. Касательно того, что он проводит в полном уединении столько часов (что больше всего меня поразило), его жизнь уже давно вошла в эту колею, и он свыкся с таким распорядком. Он успел выучить здесь иностранный язык, но поскольку осваивал его исключительно по книгам, о произношении имел весьма поверхностное представление. Также он изучал дроби простые и десятичные, даже пробовал взяться за алгебру, но с цифрами у него не ладилось еще со школьной скамьи. Обязан ли он проводить все свое рабочее время в этом стылом узилище, нельзя ли хотя бы иногда выходить из темноты на солнышко? Почему же все зависит от графика движения поездов и иных обстоятельств. Бывает по-разному: то много составов по линии пустят, а то поменьше, — важно учитывать и время суток. В ясную погоду он и впрямь иногда позволяет себе подняться ближе к свету, подальше от подземного сумрака, но там ему приходится без конца и с удвоенным беспокойством прислушиваться к электрическому звонку, что портит ему всякое удовольствие от прогулки.

Сигнальщик пригласил меня в свою будку, где имелась печка, письменный столик с журналом, в который ему полагалось вносить определенные записи, телеграфный аппарат с циферблатом и иглами и вышеупомянутый электрический звонок. Понадеявшись, что мои слова его не заденут, я отметил, что он — человек весьма образованный, быть может (опять-таки не в обиду будет сказано), даже слишком образованный для занимаемой им должности. На это он ответил, что примеры подобного несоответствия не столь уж редки и встречаются среди самых разных слоев населения; он слышал, что такое бывает и в работных домах, и в полиции, и даже в последнем прибежище отчаявшихся — армии, а следовательно, не может быть большой редкостью и среди железнодорожников. С трудом верится (он и сам, сидя в этой жалкой каморке, порой не мог поверить), что в юности он студентом изучал натурфилософию и посещал лекции, но потом отбился от рук, натворил дел, низко пал и не сумел подняться. На судьбу он не жаловался: что посеял, то и пожинает, — а сеять заново уж поздно.

Все, что я вам вкратце пересказал, сигнальщик поведал спокойно и ровно, мрачно поглядывая то на огонь в печке, то на меня. Время от времени он говорил мне «сэр» — особенно когда рассказывал о своей юности, — как бы давая понять, что он всего лишь сигнальщик и никем другим себя не мнит. Несколько раз его вызывали, он читал сообщения и передавал ответ. Однажды ему пришлось выйти за дверь, показать флаг проходившему поезду и обменяться парой слов с машинистом. Я отметил, с каким удивительным тщанием он выполнял свои обязанности: бросал рассказ на полуслове и молчал до тех пор, покуда не кончал дело.

Словом, я мог бы прийти к выводу, что человек этот как нельзя лучше подходит для занимаемой должности, если бы не одно обстоятельство: за это время он дважды прерывал речь, бледнел, поворачивался к звонку, хотя тот и не думал звонить, открывал дверь каморки (ее он держал закрытой, дабы не пускать внутрь вредную для здоровья подземную сырость) и долго смотрел на красный фонарь у входа в туннель. После сигнальщик возвращался к огню с тем же непостижимым выражением лица, которое я приметил, но не сумел назвать ранее, когда нас разделяло куда большее расстояние.

И вот, поднимаясь, я сказал:

— Вам почти удалось меня убедить, что я наконец повстречал довольного жизнью человека.

Не скрою: я нарочно так сказал, чтобы вызвать его на откровенность.

— Раньше так оно и было, — ответил он тем же тихим голосом, каким говорил поначалу, — но теперь мне худо, сэр, очень худо.

Он тотчас пожалел о своих словах, однако произнес их, и я не преминул этим воспользоваться.

— Что вас тревожит?

— Это трудно объяснить, сэр. И об этом очень, очень трудно говорить. Но если вы когда-нибудь решите еще раз меня навестить, я попробую.

— Я как раз собирался вам сказать, что хочу прийти снова. Скажите только когда.

— Рано утром я ухожу, но завтра в десять вечера опять заступлю на дежурство, сэр.

— Тогда я приду в одиннадцать.

Он поблагодарил меня и вместе со мной вышел на улицу.

— Я буду освещать вам путь белым фонарем, покуда вы не найдете тропинку, сэр, — произнес он каким-то странным голосом заговорщика. — Только смотрите не окликайте меня с тропинки! И когда подымитесь, тоже!

От того, каким тоном было это сказано, у меня кровь застыла в жилах, но я лишь выдавил:

— Хорошо.

— И завтра, когда придете сюда вечером, не окликайте меня, слышите? Позвольте на прощание задать вам один вопрос: что нынче заставило вас крикнуть: «Эгей! Там, внизу!» — когда вы меня приметили?

— Да бог его знает, — ответил я. — Просто хотел привлечь ваше внимание, вот и крикнул что в голову пришло…