Компас

Во время наших встреч Азра выглядела такой удрученной, что постепенно я проникся отвращением к самому себе. Я страстно любил ее, но я хотел видеть ее счастливой, радостной, такой же страстной. Мои ласки вызывали у нее лишь холодные слезы. Возможно, я обладал ее красотой, но сама она от меня ускользала. Зима тянулась бесконечно, ледяная и мрачная. Иран вокруг нас погружался в хаос. На какой-то миг мы поверили, что революция окончилась, в то время как она только начиналась. Верующие и сторонники Хомейни боролись против умеренных демократов. Спустя несколько дней после возвращения в Иран Хомейни параллельно назначил своего собственного премьер-министра Мехди Базаргана[581]. Бахтияр стал врагом народа, последним представителем шаха. Начали появляться лозунги, призывавшие к созданию Исламской республики. В каждом квартале сформировали революционный комитет. Точнее сказать, наконец сформировали. Оружие использовали всевозможное. Палки, дубинки, затем, после 11 февраля, когда к повстанцам присоединилась часть армии, то и штурмовые винтовки: сторонники Хомейни заняли все административные здания и даже императорский дворец. Базарган стал первым главой правительства, назначенного не шахом, а революцией — на самом деле Хомейни. Всюду ощущалась угроза, предчувствие неминуемой катастрофы. Революционные силы оказались столь разнородны, что никто не мог догадаться, какую форму примет новый режим. Коммунисты из партии Туде, марксисты-мусульмане, моджахеды иранского народа,

[582] верующие сторонники Хомейни, поддерживающие велайат-е факих,

либералы пробахтияровского толка и даже сторонники курдской автономии практически напрямую сталкивались в борьбе за власть. Благодаря полной свободе слова всюду во множестве издавали газеты, памфлеты, сборники стихов. Экономика катастрофически рушилась; страна разваливалась, ощущалась нехватка основных продуктов питания. Казалось, за одну ночь изобилию яств в Тегеране пришел конец. Несмотря на это, мы с приятелями банками поглощали контрабандную черную икру, большие зеленоватые икринки, заедая их хлебом сангак

[583] и запивая советской водкой, — все это мы покупали на доллары. Некоторые, опасаясь полного краха всей страны, начали скупать иностранную валюту.

Вскоре я узнал, почему Лиоте не возвращается в Иран: его госпитализировали в клинику одного из парижских предместий. Тяжелая депрессия, галлюцинации, бред. Он говорил только на персидском и был убежден, что его на самом деле зовут Фарид Лахути. Врачи считали, что речь идет о переутомлении и потрясении, вызванном иранской революцией. Он стал писать Азре еще больше писем; больше и каждый раз все мрачнее. Он не писал ей о том, что его положили в больницу, только о любовных страданиях, об изгнании, о его печали. Образы часто повторялись, уголек, в разлуке уподобившийся антрациту, твердому и хрупкому; дерево с ледяными ветвями, растопленное зимним солнцем; чужестранец, не способный разгадать тайну цветка, которому не суждено распуститься. Так как сам Лиоте об этом не писал, я тоже ничего не сообщал Азре о состоянии его здоровья. Мой шантаж и мои горы лжи давили на меня тяжким грузом. Я хотел полностью обладать Азрой; обладание ее телом являлось всего лишь предвкушением более полного удовольствия. Я старался быть предупредительным, пытался подкупить ее, пробовал обойтись без принуждения. Несколько раз я чуть было не признался ей, что ничего не знаю о судьбе ее отца, чуть не сказал правду о состоянии Лиоте в Париже, правду о своих происках с целью выслать его из страны. На самом деле моя ложь являлась свидетельством любви. Я лгал исключительно от любви и надеялся, что когда-нибудь она это поймет.

Азра сознавала, что ее отец, скорее всего, не вернется никогда. Всех узников шахского правительства уже освободили, а тюрьмы быстро заполнили сторонниками и солдатами прежнего режима. Полилась кровь — спешно казнили военных и высших чиновников. Революционный совет Хомейни видел теперь в своем премьер-министре Мехди Базаргане препятствие для создания Исламской республики. Первые столкновения, а затем преобразование комитетов в организацию Стражей революции и „Волонтеров в защиту угнетенных“ подготовили почву для захвата власти. В революционном возбуждении средние классы и наиболее влиятельные политические формирования (партия Туде, Демократический фронт, Моджахеды иранского народа), казалось, не отдавали себе отчета в нарастании угрозы. Передвижной революционный трибунал, руководимый Садеком Хальхали[584] по прозванию „мясник“, судьей и палачом одновременно, уже начал свой путь. Несмотря на это, в результате референдума, поддержанного среди прочих коммунистами и моджахедами, в конце марта Иранская империя стала Исламской Республикой Иран, и началась перекройка конституции.