Компромат

Увы, рыжеволосую эстрадную диву ей удалось лицезреть лишь дважды, да и то мельком и издалека, зато Лариса Ивановна познакомилась с пугачевской экономкой и даже перекинулась с нею двумя-тремя фразами. Пудингу же посчастливилось обнюхать перепуганную мордочку любимого пуделя Аллы Борисовны.

С той поры повариха ощущала себя приобщенной к кругу сильных мира сего и даже делала вид, что ее вовсе не заботит отсутствие в ее жизни мужского плеча.

При чем здесь Мамурджан Ганиев, спросите вы?

Все дело в том, что именно ему и было суждено стать мужской опорой Ларисы Ивановны на склоне лет.

Они познакомились, когда Ганиев был откомандирован на солдатскую кухню для прохождения двух нарядов вне очереди.

Неудобно говорить, но Мамурджан был пойман с поличным за нехорошим занятием: он писался в постель в надежде быть комиссованным из-за хронического энуреза.

Грустный, благоухающий мочой Ганиев сидел в подсобке и чистил картошку.

Картошки было много, и спешить не имело смысла.

А Лариса Ивановна тосковала среди кастрюль.

Соплюха Шурка, которая работала на солдатской кухне без году неделя, вдруг объявила, что выходит замуж за молоденького лейтенанта, и эта новость отчего-то отозвалась глухой болью в сердце поварихи.

Шурка могла бы подождать, думала Лариса Ивановна, ей только двадцать… а если кому-то (Лариса Ивановна даже в мыслях не уточняла, кому именно) вдвое больше, ждать уже не хочется. И не можется.

Днем повариха посмотрела на симпатичного Шуркиного жениха, за обе щеки уплетающего сваренный ею, Ларисой Ивановной, рассольник, и вдруг ощутила прилив давно забытой женской жажды — любить и быть любимой.

И так допекла Ларису Ивановну эта жажда, что она вошла в подсобку, затворила дверь и, ничего не объясняя, повалила рядового Ганиева на картошку и сделала его мужчиной, а себя сделала женщиной.

— Вот это да, слюшай, — только и смог вымолвить Ганиев, когда пришел в себя, — какая ты…

Лариса Ивановна застенчиво улыбнулась.

С этого дня Мамурджан мог сколько угодно писаться в постель и получать наряды вне очереди, потому что на кухне за него всю работу делала Лариса Ивановна, а он только ел до отвала да взвешивал в подсобке двумя руками необъятную поварихину грудь.

Хорошо с тобой, — признался однажды Мамурджан в минуту нежности, погребенный под переспелыми прелестями Ларисы Ивановны. — Уже дембель скоро, уезжать в Наманган буду, а мне прямо расставаться не хочется, слюшай.

— И не надо! — воскликнула повариха и предложила сделку: Лариса Ивановна становится Ганиевой и получает от демобилизованного супруга толику семейного счастья. А за это она прописывает Мамурджана в своей замечательной однокомнатной квартире с высокими потолками в самом центре Москвы на постоянное место жительства.

Две бессонные ночи напролет рядовой Ганиев призывал на помощь все свое здравомыслие, и наконец это ему удалось Он сказал Ларисе Ивановне «да».

Так Мамурджан Ганиевич Ганиев стал москвичом и семейным человеком.

Теперь он вел скучную жизнь обывателя, просиживая вечера перед телевизором, перестал замечать вопиющую некрасивость своей прекрасной половины, смирился с Пудингом в постели и за семейным столом, богатырским храпом супруги и холодной московской зимой.

Он работал дворником в ближайшем РЭУ и на скромную зарплату покупал сигареты «Прима», а еду из солдатской столовой доставляла Лариса Ивановна.

Так было до тех пор, пока в один печальный день — было это аккурат накануне его двадцатисемилетия, Мамурджан не стал вдовцом.

Лариса Ивановна полезла за консервами своего изготовления на антресоли, оступилась на табуретке, упала и сломала себе шейный позвонок.

Позвонок вошел в мозг, это вызвало необратимые процессы… — короче говоря, безутешный супруг мало что понял в насыщенном специальными терминами объяснении врача-нейрохирурга, кроме одного: Ларисы Ивановны больше нет, он остался один.

Как ни странно, Мамурджан тяжело переживал потерю супруги.

С удивлением он был вынужден признаться самому себе, что привязался к большому рыхлому телу поварили, пропахшему борщом, компотами и запахами солдатской казармы, и теперь тосковал.

Он даже не выставил за порог старушку Пудинг, а, напротив, стал к ней лучше относиться.

Пудинг, как было заведено, продолжала питаться за одним столом с хозяином и спать у его изголовья.

Дни Ганиева текли серо и размеренно, и, казалось, ничто уже не могло изменить сложившийся уклад. Но вот однажды…

…Пудинг внезапно оторвала мордочку от блюдца с пловом и прислушалась, а затем с яростным и громким лаем бросилась в прихожую.

«Кого еще принесло, слюшай», — сам себе сказал Ганиев и пошел отворять.

Звонок раздался в тот самый момент, когда хозяин стал открывать замок.

— Какой гость! — удивился он. — Вовремя пришел. Плов будем кюшать.

— Спасибо, с удовольствием, — ответил Игорь Порогин. (Это был он.)

Вторник. 10.44–12.50

В дальнем конце студии, на ступенчатом подиуме, разместился оркестр. Живая музыка грохотала так громко, что у Дежкиной засвербело в ушах.