Конармия

— И что бы мне пораньше пойти, — произнес, он раздумчиво. — Придется теперича с пустыми руками домой ворочаться.

— И Рыжик наш убежал, — подхватил мальчик.

Но тут со стороны что-то шарахнулось, и пес с радостным визгом бросился к мальчику. Он облизал ему руки, губы и кинулся к старику.

— Дедунь, гляди, Рыжик пораненный! — вскрикнул мальчик.

Пес жалобно заскулил, поджимая залитую кровью заднюю ногу. Потом он приселки, изогнувшись, стал зализывать рану.

— Ничего, залижет, — успокоил Харламов. — У нас в станице один пацан, стало быть, на гвоздь наступил. Так пятку вот как раздуло, и кость загнила. Вот бабка одна говорит: «Дай кобелю полизать». И что же? Дня через три как не было раны. Слюна у них такая.

— Комбриг! — предупредил боец в буденовке.

Из степи ехал всадник. Он останавливался у сидевших и стоявших бойцов, говорил с ними что-то и ехал дальше. По мере того как он приближался, можно было разглядеть его круглое бритое лицо с широко поставленными небольшими светлыми глазами. От всей его горделивой осанки, небрежной, какой-то скифской посадки так и веяло Запорожьем и бескрайними просторами Дикого Поля. Он был в кубанке ив чекмене, поверх которого тянулась наискось через всю грудь широкая красная лента.

«Генерал! — с душевным трепетом подумал старик. — Скажи, пожалуйста! И у них, значит, есть генералы. Энтот, видать, не иначе как был царем обиженный чем-то».

— Ну як дила, хлопцы? — спросил комбриг, подъезжая к ним и останавливая лошадь.

— Ничего, живем себе помаленьку, — отвечал за всех Лопатин.

— Добре… А ты кто такой, диду? Казак?

— Никак нет. Иногородний, ваше превосходительство! — бодро ответил старик, весь вытягиваясь и прикладывая руку к войлочной шляпе.

— Чего?! — всадник, багровея, гневно посмотрел на него. — Ты шо, дед, дурный? Якое это «превосходительство»?!

— А как же! — оторопел дед. — Вот и знаки у вас генеральские, он показал на красную ленту.

Комбриг бросил поводья, взялся за бока и захохотал на всю степь.

— Ото ж дурный! — заговорил он, насмеявшись досыта. — Это ж я для отлички ленту нацепил. Шоб можно было побачить, кто боец, кто комбриг. Понимаешь? — Он еще посмеялся, покачал головой и тронул лошадь шагом.

— Эх! — старик досадливо крякнул. — Промашка вышла!

— Промахнулся, дед. Подкачал, — подтвердил, смеясь, Лопатин. — Скажи, еще хорошо, что не обиделся. Он у нас шибко обидчивый.

— Обидчивый?

— Еще как! Раз так обиделся, что со службы было ушел. Помнишь, Харламов?

— Как это? — поинтересовался старик.

— Да так. Назначили к нам комиссаров. Мы тогда еще дивизией были, — начал Лопатин. — Ну комиссар Мусин, хороший человек, печать у него взял. Порядок такой. Вот он приходит на квартиру, а мы акурат на завалинке сидели, приходит и говорит своему коноводу: «Василь, давай мой мешок». — «Куда, товарищ комбриг?» — «Ухожу. Не доверяют мне больше. Комиссар печать отобрал. Был пастухом и опять пойду в пастухи». Взял свой мешок, взвалил на плечо и подался.

— Он тогда еще коноводу новую гимнастерку подарил, — вставил Харламов.

— Правильно. Было дело такое. Да, только он ушел — комиссар Бахтуров едет. «Где комбриг?» — спрашивает. А мы говорим: «Вон пошел». — «Куда пошел?» — «А он совсем пошел и вещи забрал». Ну тут Бахтуров за ним поднажал. Не знаю, какой там у них был разговор, только не прошло полчаса, смотрим — комбриг обратно идет, мешок несет. А потом… — Лопатин оборвал на полуслове: в степи прокатился выстрел.

— По коням!.. По коням! — закричали вразнобой голоса.

— Эх, отец, не знаю, как теперь с вами и быть, — сказал Харламов. — Давайте хоронитесь в балке. Да и уходите вы отсюда, пока вам головы не поснимали! — Он подтянул подпруги, вскочил в седло и умчался.

На этот раз старик с мальчиком успели добежать до балки. Но тут любопытство превозмогло страх, и они остановились на невысоком холме посмотреть, что будет дальше.

Солнце садилось, но им было еще хорошо видно, как конные полки выстраивали развернутый фронт.

Прозвучала команда. Клинки блеснули, отразив в себе кровавые блики заката. Потом строй колыхнулся, и полки широкой волной, все ускоряя движение, помчались в степь, откуда навстречу им с гулом и топотом надвигалась какая-то черная масса.

Старик шептал молитву, слыша, как до него доносились так хорошо знакомые ему звуки конного боя…

«А что, как наши не одолеют? — подумал он. — Что нам тогда будет?»

Позади него послышался шорох. Он оглянулся. На том самом месте, откуда двинулись в атаку буденновцы, в величественном и грозном молчании стояла новая стена развернутых к бою свежих полков. Солнце село, и всадники вырисовывались черными силуэтами на громадном красном облаке, нависшем на горизонте. Тихо реяли по ветру значки и знамена.

Шум боя все удалялся и наконец исчез, растворился вдали.

Сумерки опустились на землю…

2

Третьего июля 1919 года белые армии перешли в решительное наступление и тремя колоннами двинулись на Москву.