Конец Дракона

- Помню, такие слова пел дедушка, - сказал я.- А папа пел совсем по-другому. Надо только чуть-чуть изменить ритм и две-три ноты. Тогда получится не романс, а песня гражданской войны. Помните: «Слушай, рабочий, война началася, бросай свое дело, в поход собирайся!»

Иван Ильич встрепенулся:

- Как же я, гриб замшелый, забыл эту песню? Я и припев помню: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов»! Но припева ты не играй. Припев на другой мотив, за него и в гестапо можно угодить.

- Посмотрю на месте, может, полицаев не окажется. Вот здорово будет! Сыграть в такой день боевую песню! Советскую! Чтобы все люди услышали!

- Молодец! Не ожидал от тебя! Впрочем, бывает, и веник стреляет! Теперь слушай. Завтра я на рынок не приду…

- Испугались того полицая? Скажите ему спасибо: никому ваша крутилка не нужна. Зря сапоги топчете!

Иван Ильич пропустил мои слова мимо ушей.

- Завтра к восьми на рынок придешь ты. Ровно в восемь начнешь играть «концерт» по моей заявке.- Он улыбнулся и метнул на меня быстрый взгляд.

- Какой концерт?

- Играй что хочешь. Нужно только одно: от восьми до десяти ты исполнишь… - Иван Ильич сунул руку в карман пальто, и я увидел на его ладони несколько фасолин. Он взглянул на них и сунул обратно. - За эти два часа ты исполнишь свой романс пять раз. Ровно пять, не больше не меньше. Припева играть не смей! Понял?

Раздался густой паровозный гудок. Иван Ильич вскочил, схватил метлу и вышел на платформу. Согнувшись по-стариковски, он шваркал метлой налево, направо, и казалось, совсем забыл обо мне.

Не останавливаясь, даже не замедляя хода, на восток пронесся бесконечный воинский состав. Груз на платформах был закрыт брезентом: там притаились танки и орудия.

Иван Ильич вернулся хмурый, озабоченный.

- Видел?

Я молча кивнул головой.

- Романс будешь играть не пять, а шесть раз.

- А почему вы раньше сказали - пять?

- Никаких вопросов! И, пожалуй, пора тебе уходить. Ни пуха ни пера! Помни: будешь играть шесть, а не пять раз. Это не просьба, а приказ. Иди голубчик.

5

С вечера я долю не мог заснуть, когда же наконец забылся, мне приснилось, что я пришел на рынок без скрипки. Уже восемь часов, надо играть, а скрипки нет. А Васька стоит в толпе, строит рожи и смеется надо мной.

Проснувшись, я не сразу понял, что все это мне только привиделось. Часы-ходики показывали шесть утра. Мама еще спала, пришлось все делать очень тихо: я не хотел, чтобы она видела мои сборы.

Вытащив из-под матраса пионерский галстук, я повязал его вокруг шеи и надел поверх свою лучшую рубашку. Потом я достал с полки русско-немецкий словарь. В нем я спрятал календарный листок. Оккупанты запретили нам держать советские календари, и мы сожгли свой еще в сентябре. Но один листок из календаря я сохранил, и сейчас он лежал передо мной. На листке сияла большая красная цифра «7». И торжественная надпись: «24 года Великой Октябрьской социалистической революции». А внизу - рисунок: красногвардейцы и моряки штурмуют Зимний дворец.

Сложив листок, я спрятал его за рваную подкладку кепки.

Я не спешил: от дома до рынка пятнадцать минут ходу, успею. Со вчерашнего дня я все время думал о разговоре с Иваном Ильичом. Почему я должен играть песню в определенное время и ровно шесть раз? Конечно, за этим кроется какая-то тайна, и моя игра - не что иное, как условный сигнал. Но что означает этот сигнал, кому он адресован?

Ни до чего не додумавшись, я подошел к окну, взглянуть не идет ли дождь, и увидел Люсю. На этот раз она шла одна, без тети Кати… Накинув куртку, я схватил скрипку и выбежал из дома.

Я догнал ее у голых почерневших кустов сирени.

- Люся! С праздником тебя! - крикнул я, обрадованный встречей.

- Тише! Ты с ума сошел!

- Никого же нет…

- Все равно тише. Потерпи! Двадцать пятую годовщину мы встретим громко! С музыкой! Вот увидишь!

- Конечно, громко! Фортиссимо! И мы снова наденем… смотри! - Я расстегнул ворот рубахи и показал ей кончик красного галстука.

- Какой ты отчаянный, Андрей! Ты очень смелый!

- А твой где?

- Спрятан. Но через год мы их не наденем, мы уже будем комсомольцами…

Мне показалось, что Люся выглядит лучше, чем в прошлую встречу.

- Ты сегодня румяная, - сказал я.

Люся взглянула на меня, ее синие глаза неестественно блестели.

- Температура… Плохо мне чего-то… очень плохо,- заговорила она, прерывисто дыша.- Должно быть, заболела…

- Тетя Катя знает, что ты больна?

- Она ушла рано. Я не сказала ей… Ой, как мне холодно…

- Ты лучше вернись домой, Люся, а то совсем расхвораешься.

- Не могу… никак не могу. Сегодня я должна обязательно быть на месте…

Мы свернули на улицу Свердлова, и я заметил на телеграфном столбе выведенную красной краской маленькую цифру: «XXIV». Под цифрой стояло слово, которое я не понял: «Дзор!».

- Смотри! - сказала Люся. - Народ помнит… не забыл. И на афишной тумбе то же написано!

Действительно, и на афишной тумбе кто-то вывел красным слово «дзор!».

- «Дзор»? Что это значит?

- Бестолковый! - Люся перешла на шепот: «Дзор… Это же сокращенно: «Да здравствует Октябрьская революция!»