Конец индивидуума. Путешествие философа в страну искусственного интеллекта

Приехав изучать ИИ в Сан-Франциско, я совершенно не ожидал, что встречу там Жиля Делёза, лучшего из постмодернистов, кумира моих студенческих лет[140]

. Внезапно сомкнулись два универсума: предпринимателей в футболках и философов в шляпах. Не существует ли секретного прохода между Кремниевой долиной и Венсеном, между нейросетями и French Theory

?

Делёз убедил Евгению в том, что индивида не существует. Во введении к «Тысяче плато» Делёз и его соавтор Феликс Гваттари вводят понятие «ризома». В отличие от деревьев, корни которых уходят в землю, чтобы найти в ней питание, ризома — это стебель, растущий под землей, по своей собственной логике, произвольно проявляясь в виде крапивы или тростника. Иначе говоря, теперь уже не индивид подключается к сети, а сеть сама порождает иллюзию индивида. Случайно ли, что Делёз описывает развитие ризомы в качестве «машинного» феномена?[141]

В тот день, когда Replica сможет угадывать наши сокровенные мысли и направлять их, ИИ докажет, что самая точная персонализация сопровождается безвозвратной дезиндивидуализацией: если мои эмоциональные процессы становятся простыми переменными, агрегированными с миллионами других данных и обрабатываемыми анонимными алгоритмами, что, собственно, останется от «меня самого»? Субъект, уже не составляющий никакой автономной единицы, способной на суждение и решение, становится попросту временной эманацией потоков, которые значительно больше его самого. Мысль о множественности заменяет собой онтологию древообразования.

Таким образом, «Тысяча плато» приписывает положительную ценность смерти человека, которая была объявлена Фуко и инсценирована на Burning Man. Мы наконец сможем отказаться от своего панциря сознательной субъективности, чтобы увлечься революционным, миноритарным, желающим становления, если говорить на языке Делёза. Подчиняя наше тело и дух все новым и новым условиям, позволяя ризоме и ее неожиданным бифуркациям увлекать себя, мы приблизимся к потокам, составляющим единство мира, тот «план имманентности», который Делёз искал во всех своих книгах. В смыкании с беспорядком, хаосом, в который мы погружены, обнаруживается определенная форма аутентичности. Значение имеет уже не субъект, который получает опыт, и не объект как предмет этого опыта, а сам опыт, выходящий за мои пределы, «мир безличных и доиндивидуальных сингулярностей… дионисийская смыслопорождающая машина»[142]

. Там, где субъект требовал устойчивых и определимых значений и понятий, ризома выделяет некий «смысл», который не является объяснимым или воспроизводимым, представляясь чем-то вроде «черного ящика» нейросетей. Что касается свободы воли, она отменяется ради в высшей степени случайных желаний, плодов машинной связи точек ризомы. Корни обретают независимость от деревьев.

Этот отказ от субъекта, характерный для постмодернистской мысли, стал предметом обширных комментариев и критики[143]. Однако он обрел силу в качестве естественной параллели к цифровым сетям и в еще бо́льшей степени к ИИ. Конечно, не все в Кремниевой долине читали Делёза. Однако мода на буддизм — это, возможно, более простой в интеллектуальном смысле и более эффективный на практике способ покончить с индивидом, который растворяется в великом целом. В штаб-квартире Google полно залов для медитации, и среди людей, проинтервьюированных мной, многие отмечали, что их привлекают более или менее секулярные формы буддизма (например, Адриен Трей и Амира Яхьяуи). К этому поиску небытия, или скорее универсальной формы существования, освобожденной от оков индивидуальности, нужно относиться крайне серьезно.