Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Другой, автобиографический текст, отражающий метаисторические размышления Г. П. Блока — мемуарный очерк 1922 года «Из петербургских воспоминаний» — задает понятийный аппарат его историографии. Прежде всего автор отвергает историческую доксу, «газетные клички» — «разночинец» («…надо освободиться от навязчивого, скудного и неточного разменного словечка „разночинец“. Решительно ничего оно не объясняет»[527]

), «время реакции» («Эти годы [эпоху Александра III] принято называть „временем реакции“. <…> Нам, нынешним тридцати пяти — сорокалетним людям, это время — ранее детство наше — представляется очень спутанным, и если, глядя в наши воспоминания, мы пытаемся найти в них какое-то странное связующее их единство окраски, то этому слову очень трудно дать название, и уж никак не удовлетворяет старая, стоптанная газетная кличка» — с. 157). «Детство проходит „дома“, оно непременно очень „свое“ — такой-то переулок, такой-то номер дома, „сердитая булочница“ на одном углу, знакомый аптекарь на другом. Дальше детский глаз не убегает» (с. 157), — это почти младенческое, семейно-интимное, приближенное к частностям зрение Г. П. Блок постулирует как вообще свойственный ему способ исторического восприятия: даже теперь, «когда <…> расширенные революцией зрачки ищут в прошлом общего, большого, неизбежно приходится опираться все на ту же свою, другим непонятную „сердитую булочницу“» (там же). Соответствующий этому типу исторического восприятия слух фиксирует в «мелодии времени» (определение Мандельштама «шум времени» тут, пожалуй, точнее) не громкие голоса «выразителей общественного мнения» (либералов) — «…следует помнить, что наряду с теми, кто „говорил“ (временами даже „покрикивал“, а то и „повизгивал“), были другие — молчаливые, неслышные потомкам, и вот именно из них-то, как и всегда, составлялось главное множество, подлинная основная ткань данного века. Именно из них, а совсем не из того, особого текста, от которого полнела „Русская мысль“ или — все равно — „Русское богатство“, „Вестник Европы“. И у них есть, конечно, свое место, но только при наличии серьезнейших дефектов исторического слуха можно полагать, что в речах этих „выразителей общественного мнения“ слышен истинный голос всей современной им России» (с. 158). Историческое зрение Г. П. Блока воспринимает в качестве «важного», «характерного» и «значительного» для эпохи прежде всего маленькое, частное, трудно определимое, слух фиксирует голоса не громкие, шумные, а невнятные, тихие, почти беззвучные: «в том-то и дело, что голос этот был очень невнятный, может быть даже и вовсе не было никакого голоса (весь заглох в темных портьерах), а преобладающим, характерным было молчание» (с. 158). Значимы не «газетные клички», а эфемерные моды дня (увлечение уголовными процессами, мода на турнюры и мужские бороды лопаточкой — с. 160–161), не «разночинцы», «реакционеры» и «либералы», а неопределенная, промежуточная, трудно определимая иначе, кроме как негативно, социальная группа, которую отчасти смог описать только Чехов — «дикое мясо» «человеческих наслоений», где трудно нащупать «„остов“ типа. <…> сущность этой группы, первопричина ее крылась именно в удалении от типа, в утрате его, вольной и невольной. <…> Это, конечно, не родовая и служилая знать и не „буржуазия“. Вместе с тем это вовсе и не так называемая „передовая интеллигенция“ и не „кающиеся“ дворяне, а просто так: начальник отделения такой-то, присяжный поверенный такой-то, инженер такой-то, или еще проще: Владимир Николаевич, Сергей Сергеич» (с. 158–159); в культуре — неофициальные литературные симпатии (цыганщина, Апухтин — с. 161–162), — «на этом черном бархате мы и росли» (с. 162). В этой истории для Г. П. Блока — как и в повести «Каменская управа» и романе «Одиночество» (1929) — наиболее значим сюжет поражения, «трагедия», в которой «никто из посторонних зрителей не признал бы <…> трагических элементов» (с. 159), с которой невозможно бороться: «В психологической невозможности психологически необходимой борьбы, не только борьбы — даже хотя бы пассивной враждебности, в этом и заключалась чрезвычайно простая в конце концов суть трагедии» (с. 160).