Конец сказки

– Вота оно како, значит, – прошамкала она наконец. – Слухала о нем, слухала, а видать не видала… Не показывал мне его Кашшей… Никому не показывал, мертвяк старый…

– А ты его знала, что ль, бабусь?! – удивился Иван.

– И-и-и-ха-ха-х, милай, как не знать!.. – аж в смехе зашлась старуха. – Я ж невестой его была когда-то!

Иван аж глазами захлопал. Ему невольно представилась баба-яга в подвенечном платье, с венком в волосах – и по спине пробежал холодок.

– Я тожж молодой была! – с укоризной молвила Буря Перуновна. – Не родилас я старухой, шшегол!

– Бабусь, я ж вслух-то не говорил ничего! – изумился и возмутился Иван.

– Думаш слишком громко! – стукнула ему по лбу баба-яга. – А девицей я тожж была, была! Красотой писаной, ненагладной! Как вот Василиска шшас – пряма одно лицо, да. И Кашшей тожж… мы ж с ним не разлей вода когда-то были… Вместе чародейства всякие познавали, вместе в башне просиживали, книги мудреные читали… Эх-х, времячко златое…

Кряхтя и цыкая единственным зубом, баба-яга поведала весь этот сказ – как Кащей стал Бессмертным, как решил убить свою невесту-чародейку, да как ускользнула та от него в последний момент, сбежала в Навь.

– Выколол он мне правый глазок, постоял, подумал – да и левый выколол, – спокойно, как-то даже буднично говорила Буря-яга. – Я криком кричу, ревом реву, пошшады прошу, а он и глазом не моргнет, нежить бездушная. Умер в нем человек-то после того обряду. Скорлупа только осталас, оболочшка мертвая – а душу свою он сюда вот запрятал, в железку вострую под скорлупой каменной.

– А как же ты жива-то осталась, бабушка?! – вытаращила глаза Синеглазка.

– Да осталас вот… Он же, колдун чорный, не убиват меня хотел, а себя испытат. Узнавал-та, не жалко ли станет ему меня. Одолел, в темницу посадил, да пытат стал пытками. Потом бы убил, вестимо, но не случилос. Я в ворожбе-та ему хоча и уступала, да все ж тоже могла кой-чего. Он меня пытат – а я ворожу втихомолку. Череж боль, череж муки – а колдую. Спасения искала – и нашла. Как он мне нутро-та раскаленной спицей пронзил, так словно лопнуло шта внутрях – и умерла я на мгновение. И мгновения того хватило, штоб в Навь телом скользнут, от него, Кашшея, бегством спастис. Вернулас в Явь потом, да не до конца – так в Нави одной половиной и осталас. Вот этой самой, – постучала клюкой по костяной ноге баба-яга. – Вишь, и рука не живет ужо – хоча ее-то Кашшей попортил не сильно-та, она б потом выздоровела… да не случилос… В Нави левая моя половина, по ту сторону…

– Эвона как, – подивился Иван. – А как это вообще устроено-то, бабусь? Навь эта самая.

– Да так и устроено, – слегка оживилась бабка. Понравился ей интерес княжича. – Дело-то нехитрое. Были вот у Кашшея когда-то подданные – люди как люди. Да когда злыдни чужеземные его самого схватили, то и холопьев его поуродовали. Переправили их наполовину в Навь, сотворили из них оплетаев – чудищ скрюченных, одноруких да одноногих. Кашшей их потом стал на дивиев перековывать – все больше проку. Так же вот и со мной вышло.

– Так у тебя ж обе руки-то на месте, – напомнил Яромир. – Да и нога есть, хоть и костяная.

– А это потому, шта у оплетаев половинки-то раздельны стали. А я – целая. Я в Навь погрузилас… да не ушла… не до конца ушла. Оплетаев разъединили… а я наоборот, Явь и Навь в себе соединила. Живой дверью между ними стала… И по ту сторону сижу шшас, и по сю…

Иван слушал очень внимательно, но в глазах у него было только ясное небо. Чистейшая синева, ни единой мыслью не запятнанная.

– А левая половина у нас у всех така… у всех сестер… – продолжала баба-яга. – У середульной вот, нога тоже уже костяна… Прыдет время, так и меньша охромеет… никуды не денетса… На роду нам такое написано, между живым и мертвым мы обретаемса… дверь на тот свет стережем…

Говорить старухе становилось все труднее. Начинала она еще бодро, но постепенно речи замедлялись, промежутки межсловные становились все длиннее. Видно было, что Буря Перуновна все-таки очень стара, хоть и великая волшебница.

– А откуда вообще остальные бабы-яги взялись? – спросил Яромир. – Про Ягу я не знаю, врать не стану, а вот Овдотья мне самому теткой двоюродной приходится. Наша с братьями мать ей племянницей была. Так что и сама она, выходит…

– Да оно дело-то известное… – перебила Буря-яга. – Оттуда и берутса… беремса… Я ж спервоначалу-то одна была… да тяжко было… тяжко… здоровье-то не то уж было… Ученицу взяла… половину сил ей уступила… а той тоже тяжко показалос… она еще одну взяла, тож половину от себя отдала… Так уж и повелос с тапорых, что тры нас. Всегда тры. Я как стала ягой, так и держус с тех пор, не помираю, потому как сил все ж поболше, чем у двух других… а вот две други – у них поменьше, они сменялис не раз и не два ужж… Меньша – она всегда ближе к Яви… Свет и жизнь. Середульна – она всегда ближе к Нави… Мрак и смерть. А я – равновесие между ними… Как опора между чашек весов… Коромысло…

Дыхание Бури-яги стало совсем тяжелым. Она смолкла и приникла к жбану с квасом, стала жадно его потягивать. Синеглазка чуть поморщилась – от кваса отчетливо несло тиной.