Конец Смуты

– Да, Никита Иванович, так уж мы с князем Дмитрием Мастрюковичем уговорились, а если, паче чаяния, запамятует, так о том я ему с гонцами грамотку отправил. Да ты не сердись, кравчий – раз уж ты про сие не прознал, стало быть, и никто не ведает, а значит, тайность мы сохранили.

– А сами-то мы, государь, между молотом и наковальней не окажемся?

– Как бог даст.

К исходу четвертого дня форсированного марша показались стены старинной русской крепости. Судя по донесениям лазутчиков, местные жители были настроены по отношению к оккупантам резко враждебно, не говоря уж о том, что значительная часть местных дворян и боярских детей были участниками ополчения. Поляки и литвины платили им той же монетой, и ситуация могла взорваться в любой момент от всякой малости. Такой искрой, попавшей в порох, стало прибытие нашего войска. Увидев, как к городу подходит наша кавалерия, немногочисленный польский гарнизон попытался сначала запереться в деревянной крепости, но случилось непредвиденное. Посланные мною вперед и проникшие в город уроженцы Вязьмы ухитрились загнать в воротную башню воз, запряженный быками, и заблокировали проход. Упавшая решетка заклинила телегу и не дала страже закрыть ворота. Поняв, что сопротивление бесполезно, командовавший польским гарнизоном шляхтич Обнорский приказал своим людям седлать коней и прорываться к Смоленску. Выйдя из западных ворот, поляки в полном беспорядке двинулись прочь и вскоре стали добычей поджидавших их казаков во главе с Михальским. С другой стороны в город, уже под колокольный звон, въезжали ратники Вельяминова.

Федор Панин был в своем первом настоящем походе. Рана, полученная им на дворе у Пушкарева, была неглубока и быстро затянулась. Государь, как видно, и помыслить не мог, за какой надобностью Федька оказался той роковой ночью у стрелецкого терема и, сочтя, что верный его слуга проявил старательность, верность и разумную распорядительность, щедро наградил его. Никому не известного боярского сына пожаловали в жильцы, дали хорошего коня из числа бывших в конюшне Салтыковых, а еще государь пожаловал ему богатую бронь, дескать, чтобы больше не ранили. Обещали еще прирезать пятьдесят четей земли под Москвой после похода, но это еще когда будет… К тому же зе́мли избранной тысячи, к которой теперь относился Панин, были разорены и обезлюдели, и радоваться этому пожалованию или нет – Федька не знал. Служить новоявленный жилец продолжал в хоругви Михальского. Можно было, конечно, перейти в рейтары к Вельяминову, как прочие московские чины, но парень здраво рассудил, что от добра добра не ищут, и остался. Только что женившийся Михальский мог посвящать службе куда меньше времени и частенько оставлял Федора, к которому относился как к младшему брату, вместо себя.

В бою под Калугой ратники Михальского сняли выставленных поляками часовых, отчего рейтарам удалось загнать врага в западню. В самой сече Панин не участвовал, как и прочие из его хоругви. Дело тогда решила выучка царских рейтар и драгун со стрельцами, а на долю прочих ратников ничего не осталось. Впрочем, мечтавший о славе парень не унывал. Впереди была Вязьма: возможно, будет штурм, и он непременно первым взойдет на ее стены, чтобы отметивший его безудержную храбрость государь спросил, чем его наградить. Что ему попросить у царя, Федор знал точно. Когда его, раненного, занесли в пушкаревский терем, Алена испуганно вскрикнула, но тут же взяв себя в руки, кинулась рвать на полосы чистую холстину. Потом горячей водой обмыла его рану и, обработав по совету государя хлебным вином, крепко перевязала. Чтобы почувствовать еще раз тепло ее рук, парень готов был пролить всю свою кровь до капли…