Конец заблуждениям

– А что ты думаешь на самом деле? – смеясь, ответил Дункан, и Джина почувствовала, как он благодарен ей за то, что она интересуется его желаниями, за то, что ненадолго затмила множество удушающих голосов в его голове. Если она и принесла ему облегчение, вероятно, он смог произвести на нее такой же эффект. Она обнаружила, что чувствовала легкость с ним с самого начала и с течением времени эта легкость становилась только очевиднее. Дункан был так очарован ее смелостью, что она почувствовала себя еще смелее. Стало просто рассказывать ему о вещах, в которых она не позволяла себе признаться никому, даже Вайолет, – например, о своем навязчивом желании иметь ребенка. Вайолет, считавшая семейную жизнь тюремным заключением, съежилась бы, узнав, что Джина фантазировала о беременности с тех пор, как была девочкой. Увидев мать и ребенка вместе, она чувствовала боль, а иногда просто сама по себе, без причины, представляла сцены, которые она разделила со своей матерью, но по-своему. Она брала бы свою маленькую девочку купаться и позволяла маленькому тельцу прижиматься к ней. Она бы научила ее плавать и танцевать и всем этим маленьким, милым детским навыкам: как завязывать шнурки на ботинках, читать, прыгать через скакалку.

Джина не сообщила Дункану, что стоит за ее желанием, лишь мимоходом упомянула о материнстве и своей маме, но ей показалось, что Дункан уловил скрытые за этим чувства. После того, как она открылась ему, он задумался и потянулся, чтобы взять ее за руку.

После этого единственного прикосновения Дункан не осмеливался дотронуться до нее снова, так что однажды ночью, стоя у порога общежития, Джине пришлось обнять его самой и встать на цыпочки, чтобы поцеловать. Это был именно тот поцелуй, на который она надеялась, чувственный, объединяющий, как тогда, когда она танцевала, а он играл. Он крепко прижал ее к себе, но через некоторое время они оба задрожали от холода и ощущения важности происходящего.

Ее смелость, казалось, медленно разжигала в нем решительность. Рассудительный Дункан стал более романтичным, импульсивным. Он начал появляться у ее двери с неожиданными приглашениями – на выступления в кампусе или в кино в городе, на все, о чем она случайно упомянула, что ей было интересно; его стиль свиданий был гораздо более интересным, чем у других парней в кампусе, которые просто появлялись в комнатах девочек, чтобы провести время вечером. Он даже попытался сблизиться с друзьями Джины, хотя Вайолет с самого начала ясно дала понять, что он кажется ей подозрительным. Специализировался на экономике, дружил с таким парнем, как Блейк Флурной, который являлся смесью шовиниста и консервативного материалиста, против которых Вайолет агрессивно выступала:

– Как ты можешь хотеть такого парня? Он даже не художник.

– Он именно что художник, – настаивала Джина. – Он блестящий человек. Он просто еще ищет себя. И он меняется.

Два выходных спустя Дункан подтвердил эту надежду, когда пришел к ее двери с приглашением на концерт.

– Выступает женщина, которая давала мне в детстве уроки игры на пианино. Лилиан. Она первый человек, который решил, что у меня есть талант, поэтому моя мать, разумеется, тут же уволила ее. – Он мрачно улыбнулся, затем снова стал серьезным. – В каком-то смысле она напоминает мне о тебе или указывает мне путь к тебе, вдохновляя меня.

– Сходим, конечно, – согласилась Джина, довольная тем, как Дункан проявлял себя в музыке, ослабляя свою жесткую преданность учебе, и тем, как она влияла на него. Теперь ей предстояла встреча с другой женщиной, которая поощряла его задолго до нее и, вероятно, тоже возбуждала его фантазии. Легкий укол зависти, который почувствовала Джина, более чем соответствовал ее любопытству.

В субботу они сели на поезд до Манхэттена и оказались в маленькой комнате библиотеки, где проходил концерт. Учительница была старше, чем казалась по описаниям Дункана, с проседью в волосах и в очках, которые скрывали пару теплых, красивых глаз. Когда они встретились после шоу, Лилиан обняла Дункана с такой очевидной привязанностью, что Джина могла бы взревновать, если бы не чувствовала, как важна для него и насколько счастливой другая женщина считает ее по этой причине.

– Он необыкновенный человек, – сияла Лилиан, и Джина была уверена, что это правда. Это было ясно по тому, каким застенчивым и благодарным он казался рядом с ними обеими, и по тому, как мило он играл за чашкой кофе с маленькой дочерью Лилиан, девочкой пяти лет, восхищенной им и буквально прилипшей к нему. Поскольку было уже слишком поздно и они не успевали на поезд, Лилиан пригласила Дункана и Джину погостить в ее тесной квартире в Чайнатауне. Свернувшись калачиком на футоне[16], Дункан признался Джине в том, о чем раньше стеснялся говорить:

– Та первая пьеса, которую я исполнил в Вулси-холле… Я написал ее для тебя.

Джина повернулась и недоверчиво посмотрела на него.

– Но ты еще даже не знал меня.

– Но я тебя видел. И пока думал о тебе, в голове сама собой возникла эта музыка. Я подумал, что если скажу тебе это, ты можешь решить, что я сумасшедший.