Конец заблуждениям

Когда Джина возвращалась с Тор Сапиенца, у нее было ужасное ощущение того, с каким трудом она избавилась от Грэма и Блейка. Она так долго осторожничала, исправляя безрассудство Дункана, – и вот на сей раз она сама стала той, кто проявил небрежность, согласившись встретиться с Грэмом, не подумав о риске! Естественно, с ним мог связаться Блейк или другие могли использовать его (милого, простодушного Грэма, который слишком добр и наивен, чтобы понять это!), дабы добраться до нее. Вот потому-то она временами начинала паниковать, что Грэм не сумел избавиться от Блейка или кого-либо еще, кого тот мог бы предупредить об их встрече. Каждые несколько минут она вставала и шла по центральному проходу поезда, оглядываясь на пассажиров в соседних вагонах в поисках Вайолет, Блейка или своего отца. Однако никто из них не появился, и через некоторое время она достаточно успокоилась, чтобы занять свое место.

Джине действительно следовало расслабиться, подготовиться к встрече с Дунканом, и все же она не могла побороть в себе волнение, вызванное явлением Блейка. Она была ошарашена им – не только его изобретательностью в убеждении Грэма позволить ему встретиться с ней наедине, но и всем, что́ ему удалось понять из собранной по крупицам информации. Он о многом догадался: как она притворилась, что не читала письмо Вайолет, но оставила его Дункану, чтобы тот прочел его; как она молниеносно организовала отъезд в Палио после того, как позвонила на железнодорожные станции и узнала, что для того, чтобы добраться туда, потребуется сесть на ближайший поезд. Во время поездки она написала Вайолет и дала ей французский адрес, дабы сбить ее с толку, как и предполагал Блейк, и, почувствовав, что Сиена для них небезопасна, она убедила Мауро предложить им квартиру в Риме. Часть игры заключалась в том, чтобы позволить Дункану верить, будто именно он руководил их побегом.

Джина была настолько хороша в этом, что Дункан, казалось, совершенно не сознавал, что происходит. В связи с чем она удивилась, когда позвонила на их автоответчик одним ранним утром, пока Дункан еще не проснулся. Блейк выяснил слишком много.

«Она все знает, Дункан! Память возвращается к ней, если она вообще когда-либо ее теряла. Она знает, что бросила тебя, знает, что ты лжешь, что вы расстались и что многие люди преследуют тебя, чтобы остановить. Я не могу сказать, как давно она в курсе, но как минимум с того дня, как вытащила тебя из Праги. Задумайся – и ты поймешь, что я прав. Тебя бы уже поймали, если бы Джина тебе не помогала. Есть слишком много моментов, которые нельзя объяснить никаким другим образом. Почему она солгала Вайолет о том, куда вы направляетесь? Почему она никогда не настаивала на том, чтобы позвонить своему отцу? Почему ты так мне и не позвонил? Я пытаюсь добраться до тебя, хотя часть меня знает, что она никогда не позволит мне связаться с тобой. Она не позволит тебе это услышать, и ты сам тоже не желаешь этого слышать – ты полон решимости видеть в Джине какое-то невинное существо, хотя это последнее, кем она является».

Это прозрение Блейка поразило ее больше всего. Каким облегчением было для нее обнаружить, что Дункан убежден в ее невиновности, настолько убежден, что ему удалось на какое-то время убедить в этом и ее саму. В течение их первых недель в Европе она снова стала Джиной из их чистого совместного прошлого, и как только она познала это чувство, она поняла: это и есть та единственная Джина, какой она когда-либо хотела быть. Она решила рассматривать это не как фальшь, а как возвращение – жизнерадостной, любящей Джины без чувства вины, – чтобы стать настоящей матерью своему ребенку.

Ради ребенка Джина сделала то, что должна, и в некотором смысле настоящая движущая сила всего этого была не ее собственной, а принадлежала этому малышу глубоко внутри нее. Она «погрузилась в забытье», чтобы зачать ребенка, а затем, после того, как это произошло, снова «вернулась в полное сознание».

* * *