Конные и пешие

Вера рассказывала медленно, скажет фразу и молчит; он понимал: ей нужно было все это рассказать хотя бы ему, чтобы самой осмыслить случившееся с ней в последнее время; это была странная исповедь, обнаженная, в подробностях, о которых обычно женщины умалчивают, но она говорила по-мужски резко и беспощадно по отношению к себе, но за этой беспощадностью было и нечто иное. Только по прошествии времени он сообразил: такое могла говорить женщина, которая гордится своей любовью, потому что всю себя отдала ей.

Шел снег, когда они за лесочком выдолбили в земле яму, уложили в нее Селезня, поставили столбик с надписью. Вера Степановна все время стояла молча.

— Ну вот и все, — только и сказала она, посмотрела на Валдайского. — Мы пойдем к своим…

Он обнял ее за плечи, поцеловал; ничего не изменилось в ее лице, губы были холодными.

Ее и двух бойцов усадили в грузовик, и они отправились в тыл, а Валдайский должен был вернуться к себе в батальон.

После, когда прошли годы и они повстречались после войны, то никогда не вспоминали о той ночи, о ней никто не знал; казалось, эта ночь навсегда погребена в их памяти.

Но в дни, когда шло следствие, Петр Сергеевич все это вспомнил и стал думать: Вера Степановна приехала сюда из Москвы, чтобы он не был одинок в такие страшные для него дни, это было словно бы ее ответом или даже, вернее, долгом за то, что он когда-то сделал для нее на фронте. Но позднее он узнал, что не только это… он был ей безмерно благодарен за то, что она жила у него, оставив Алешу у своей подруги.

Вера Степановна первая принесла ему весть, что дело прекращено за отсутствием состава преступления. Он вернулся с завода в четыре, а она прибежала через полчаса, красная, возбужденная, сияя синими глазами, кинулась ему на шею и повисла, целуя, плача от радости. «Все, все, — бормотала она. — Господи, какое же счастье, какое счастье…» И в ту ночь он сказал ей: «Давай поженимся. Будем растить Алешку». И она уткнулась ему в грудь и заплакала.

Потом он думал: это правильно, что они решили быть вместе, двое уже немолодых, много переживших людей. А кто еще может стать для него женой? Никто более, пожалуй, никто…

Ханов, узнав о его женитьбе, сказал:

— Все правильно. Только с завода я тебя не отпущу. Мы тебя делаем начальником цеха. Это не я придумал, это рабочие просят. Ну, и вообще у тебя здесь перспектива. Будешь наезжать в Москву. Не мальчик.

Так жили они в разных городах несколько лет, до тех пор, пока Валдайского не забрали в главк. Ханов же и рекомендовал его на эту должность. Ему предлагали хорошую, новую квартиру, но Вера сказала: не будем переезжать, она привыкла к старому дому, да ему и самому нравилась эта квартира, хорошо, что Вера в свое время сумела обменять свою и отцовскую двухкомнатную на эту трехкомнатную. Сейчас у каждого есть свой угол: у него, у Веры, у Алеши…

Ханов, Ханов… Петр Сергеевич еще раз оглядел реку, скользнул взглядом по мосту, темному лесу. «Надо ехать к нему, надо говорить открыто». Да, министр предупредил: никаких разглашений. Ну и что? С Хановым он может говорить прямо, потому что знает: тот не будет вилять, хитрить, прятать глаза, он не из тех, кто станет защищаться ложью, хотя бы перед ним, Валдайским. Ханов сам любил говорить: истина открывается бесстрашию, хочешь знать правду — победи свой и чужой страх, истина всегда требует победы над ложью… «Нам надо увидеться, чем скорее, тем лучше», — твердо решил Петр Сергеевич и встал со скамьи.

Глава вторая

Алексей Скворцов, сын Валдайского

Он ощутил усталость мгновенно, как только окружавшие его люди пришли в радостное возбуждение. Алексей видел — они кричат, хотя не слышал их слов; его толкали в плечо, пожимали руку, а он тупо смотрел, как вращались валки и величаво плыла меж ними полоса, свертываясь в рулон в конце стана, при свете прожекторов сталь синевато поблескивала. Алексей так устал, что хотелось тут же, прямо у пульта, лечь на пол, но он увидел, как бежит по пролету директор, живот у него, обтянутый свитером, колыхался. Директор чуть не сбил Алексея с ног, обнял, уколол щетиной: его, видимо, подняли с постели, и он не успел побриться, от него пахло мятной зубной пастой.

— Ну, Алексей Петрович, ну, дорогой! Ни тебя, ни твоих ребят не обижу! Орлы! Как есть орлы!

Мясистое лицо директора начало расползаться перед глазами, Алексей успел подумать — сейчас упаду, но, наверное, это поняли и другие: Гоша Белозерский подхватил под руку:

— Плохо, шеф?

У Алексея не было сил даже ответить.

Директор засуетился:

— Давайте в мою машину. Отоспитесь. А в четыре — торжественный пуск, потом пируем.