Константин Коровин вспоминает…

Вдали у ржаного поля дымит темный овин. В серые ворота идет тетенька Афросинья в полушубке, в красном платке, несет мне крынку молока. Бурая корова моя, увидав тетеньку Афросинью, подняла голову и замычала - сказала что-то по-коровьи и пошла за ней.

Тетушка Афросинъя вошла ко мне и, поставив на стол крынку молока, сказала:

- Тепло ноне, а все дождит, может, к вечеру и разгуляется, и то дождь надоел…

Я говорю ей:

- Тетенька Афросинья, а чего это тебе корова промычала?

- Да как же. Ведь она носит… скоро разрешится - дойная. Значит, все это и сказала. Тоже ведь она - своя, знает, что я с ней заодно. Я теленка от нее приму. Как же - ведь и мы родим. Тоже я помню, когда я родила Ваню, рада была, хвастала, сын… Да бог прибрал к себе… Вот как! Горе! Да знать, ему тоже надо…

- Кому надо-то? - не понял я.

- Да богу-то.

- Значит, надо… Судьба.

- Знать, спят Левантин-то Лисандрыч? - спросила Афросинья про Серова, который гостил у меня. - И доктор Иван Иванович?

- Должно быть, спят. А что?

- Так он вчерась Феоктиста списывал в картину - у телеги стоял Феоктист. И лошадь тут же, ну эта, опоенная-то, хромая. Хворост лежал. А Феоктист новый картуз надел. А он ему и говорит: «Почто новый картуз, не надоть, - говорит, - надень шапку старую». А та рвана шапка-то… И рыбака Константина тоже списывал. Тот-то ин оделся чисто. Левантин Лисандрыч его и прогнал. «Иди, - говорит, - оденься, как был раньше, эдак в чистом не надо». Тот переоделся, а норовил сапоги новеньки. Опять прогнал: «Не годится, - говорит, - мне в сапогах, надевай, как ране был лапти». Константин-то говорит: «Срамота какая!… Не охота, - говорит, - списываться, народ на картинке на меня поглядит, чего скажут!…» А ему Левантин Лисандрыч: «Я не скажу, что с тебя списывал». Тот согласился: «Списывай, - говорит, - только не сказывай, что я…» Списал. И вот прямо вот как живой. И срамота глядеть - рваный тулупишка, портянки грязные, лапти, нос в табаке… «Зря, - говорит, - меня не в новом списал, в сапогах…» А тот сознался, говорит: «Ошибся я». Сейчас, - сказала Афросинья, - самовар подам. Поди уж ваши-то встают. Василий на крыльцо рыбу чистит, карасей пымал.

Валентин Александрович Серов пришел к чаю грустный, посмотрел и окно, на небо, сказал:

- Опять соизволил дождичек, мелкий такой, осенний, идти… Но придется мне дописать.

Подошел к барометру, стукнул его.

- Да-с, на дождичек заворачивают они… - показал он на барометр.

Вошел тоже и доктор Иван Иванович, причесывая баки гребешком.

Посмотрел на барометр, потом на картину Серова, которую тот поставил на мольберт.

- Феоктист хорош… ну и рожа!…

- Обиделся на меня, - сказал Серов, - отчего я его в новом картузе не написал. Рыбак Константин тоже… Хотят все франтами быть, оба недовольны.

Валентин Александрович Серов не был охотник, а ходил с нами за компанию и удивлялся, почему я с охотниками-крестьянами в дружбе. Я любил Валентина Александровича - у него был острый ум. Часто он у меня гостил и целый месяц как-то рисовал ворон. Рисунки его были превосходны. Рисовал зайца моего ручного и все удивлялся, как он вертит носом. Говорил:

- Пишу портреты все… Что делать, надо…

Он был учеником Репина и его обожал. Живя у меня в деревне, он как-то никогда не говорил с моими приятелями - охотниками-крестьянами. Удивлялся мне, как я могу с ними жить. Это меня поражало. Я так и не понял, в чем дело. Серов говорил про мужичков: «Страшненький народец!» А я этого не замечал. Мне довелось встречать много людей, которые были совершенно чужды мужикам. А я чувствовал себя с крестьянами, как с самыми близкими родными.

Однажды были мы с Серовым в гостях у охотника-крестьянина Герасима Дементьевича в Букове. Герасим Дементьевич, по обыкновению своему, все посмеивался.

Серов после сказал мне:

- А знаешь, этот твой Герасим - особенный, он умный.

- А что! - обрадовался я. - Видишь - понял?

- Да. Смеется он хорошо, - сказал Серов. - Над нами смеется. Что он о нас думает? Интересно бы знать.

Когда пришел Герасим вечером, я его и спросил за обедом:

- Что ты, Герасим Дементьич, об нас понимаешь?

Герасим застенчиво улыбался.

- Чего, - говорит, - Лисеич, ты выдумаешь? Что я могу понять в этом, в деле вашем? Дело трудное - нам не понять… Думаю так, что ученье, конечно; знать, так надо - дело господское. Ну, и удивленье у всех у нас пошло, когда сарай гнилой Левантин Лисандрыч списывал с краю в деревне. Все, вестимо, думают - пошто это, списывать надо?…

Серов слушал, опустив голову, потом сказал мне:

- Ну вот как ты объяснишь, ну-ка?

- Вот, - говорю, - жизнь, деревня. За сараем лес, луг зеленый, книзу дорожка спускается, там ручей - дно видно, песочек… Хорошо. Место раздольное.

- Верно, - сказал Герасим. - Когда я в Переславь езжу, ну, город хорошо, а домой приеду - лучше. Только кто таку картину возьмет, с сараем-то. Скажет: чего сарай - худой, кому надо?…

- Он совершенно прав, - сказал доктор, подняв палец. - Гораздо лучше - написать реку. За лесом выходит месяц, отражается в воде, синий лес вдали…

Серов, опустив голову и глядя на меня исподлобья, спросил:

- Почему лучше?