Константин Коровин вспоминает…

- Ах, - вскрикивает она, - мой коробейник!

- Почему коробейник?

- Да, сегодня вы коробейник, - отвечает она и весело напевает: «Пожалей, моя зазнобушка, молодецкого плеча». Аннушка, подайте чай. А мы пойдем - пойдем в рожь, в рожь высокую! - И она пропела: «Только знала Рожь высокая».

Я говорю:

- Но рожь еще не высокая. Зачем идти в рожь?

- Нет, нет, идем. Ты мой коробейник!

Как молния пронизывает меня странное чувство, где-то там в душе, глубоко: «Мой коробейник, рожь высокая» - и зачем это? Зачем?

Но мы идем. Она говорит опять:

- Слушайте: «Была ночь, они шли вдвоем, он дал ей руку»… Подайте мне руку!

Я подал ей руку.

- «Они шли и молчали, - продолжала актриса. - Она положила ему голову на плечо». - И она прислонилась головой к моему плечу.

- «Тогда он впился в ее влажные губы своими губами»… Ну же! Впивайтесь!

Я впиваюсь… Но почему-то так нехорошо на душе…

- Скажи мне: «Я твой!»

Я говорю: «Я твой».

Слева начинается ржаное поле.

- Рожь, рожь, - восклицает она. - Пусть знает рожь высокая, только она…

Но рожь еще совсем низкая… Май месяц, весна в начале… Заметив обильную росу на ржи, она выскакивает из нее на дорогу.

- Зачем рожь? - говорю я. - Вот лес. «Там опять в ночи туманы. Отдаленные леса, белые дреманы».

Она спросила:

- Это чье?

- Как чье? Фирдоуси, - вру я.

Мы идем в лес. Во мне чувство какого-то негодования. Странное и горькое. Хотелось сказать, спросить: «Почему не просто так - вот вы и я, почему я то Базаров, то Алеша Карамазов, коробейник, Фома Гордеев. Чацкий, Лель и еще черт его знает кто?!»

А она не унималась:

- Милый, молю, ты знаешь - Виктор клялся возлюбленной: «Я умираю от любви». Ну и ты скажи. Умоляю!

Думаю: «Откуда взялся этот Виктор?» - и отвечаю прямо:

- От любви умереть не могу. Откровенно признаюсь: не могу.

Она посмотрела на меня своими прекрасными глазами огорченно и удивленно. Выражение ее лица было какое-то печальное и жалкое.

- Нет, правда? Ты не знаешь, как умирают от любви?… А ты не можешь украсть для меня, как Виктор?

- Что украсть?

- Все.

- То есть как - все?

- Виктор сказал Ольге: «Все брошу к ногам твоим».

- Ворованное?

- Как это пошло, не тонко!

Какой- то особенный, злой огонек мелькнул в ее глазах.

В конце концов мы повздорили. А соловьи заливались… Я возвращался на станцию один. Пахло рекой. Проходя по мосту, я остановился и стал смотреть на воду. Темны были отражения берегов, и в глубине сняли звезды. На душе было тихо, странно, радостно. Вдруг слышу крик: «Постой, умоляю!»

Я обернулся и увидел бегущую фигуру в белом платье. Она!

- Я поняла, я все поняла! - подбежала актриса ко мне. - Ты хочешь броситься в воду: Я знала, я чувствовала. Но я спасу тебя.

- А вам бы понравилось, кабы из любви к вам кто-нибудь утопился или застрелился?…

- Еще бы, - ответила она, не задумываясь. - Вот из-за Ады Дурвенд четверо застрелилось. А в меня - трое стреляли.

Луна осветила ее на фоне темных ольх. В тишине ночи она была торжественно-прекрасна.

- Прощай! - крикнул я и бросился в воду.

Послышался ее отчаянный крик.

Река несла меня по течению. Было глубоко, но я хорошо плавал. И вижу - уже вдали мост, на котором я был. Бегут люди с фонарем, крики, ее крик «спасите», кто-то вопит «караул»… За поворотом реки подплываю к берегу и хватаюсь за ветви ольхи. Мне бросают веревку. Вылезаю. На берегу - люди, дачники. Один из них наливает мне в стакан какого-то вина, говорит: «Скорей пейте» - и держит меня за пульс. Он взволнованно шепчет:

- Я все знаю. Идемте.

- Куда?

- К нам. Она у нас, там доктор. Хорошо, что спасли вас. Петр Сергеевич смотрит с террасы, говорит: «Вот на мосту человек. Наверное, топиться хочет. Ночью в реку смотрят не зря…» А та, барынька ваша, кричит: «Это из-за меня, утонет!» Плачет… Идемте… Если бы не Петр Сергеевич, то - ау! Уж вы начали за ветки хвататься… Ну, не стоит говорить. Не унывайте, молодой человек.

Мы пришли на большую дачу. Я переоделся. Мне дали очень широкие панталоны и японский женский халат, все, что попало под руку. Народу полна дача - все милейшие люди. С террасы доносятся голоса: «Утопленник».

«Вот история! - думал я. - Надо все же для приличия делать вид, что я в самом деле хотел топиться».

Женщины, приоткрыв дверь, разглядывали меня испуганными глазами. Мужчины успокаивали. Доктор брал за пульс, говоря в сторону, в пространство:

- Пальпитацио кордис![500].

Какой- то дачник приносил вино стакан за стаканом и повторял: «Вы пейте, и я с вами. Ах, эти драмы, у меня их… Ну что, пейте!»

Меня вывели в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Один из дачников поднял бокал:

- Поблагодарим Петра Сергеевича и доктора, которые первые откачали молодого человека… И да послужит наше дружеское сочувствие знаком того, что он не так забыт, как многие из прочих утопленников!…

Другой дачник, огромного роста, с белым лицом и с туловищем, похожим на комод, тоже сказал спич: