Константин Коровин вспоминает…

- Да, это все верно, - сказал Колька равнодушно, - только я никак помогу… Чего здесь делать? Только я уйду, вы не говорите никому. Прощайте, - вдруг сказал Колька и ушел.

Через три дня дедушка сторож утром сказал мне:

- Колька-то в ночь ушел и собаку кривую увел с собой.

- А как же мать-то, что же она? - спрашиваю я у дедушки.

- Плачет… - ответил дедушка, - говорит: «Ничего с ним не сделаешь, давно затеял. Отец, - говорит, - зовет меня». Чего… Сапоги взял его новые и тулуп. Мать думает - вернется, он ведь вне себя, пройдет. Да нет. Слышь на машину сел, с солдатами. Жандарм на станции видал, так сказывал - конвойный его взял. Нельзя, знать, по эдакому делу отказ чинить.

- Ведь он мальчик, - говорю я. - Сколько Кольке лет?

- Тринадцать, - ответил дедушка.

Через месяц, вечером, вошел ко мне сторож дедушка и сказал, что мать Кольки, Авдотья, пришла и принесла письмо мне прочесть - от мужа получила.

Ко мне вошла Авдотья, женщина высокого роста, подала мне письмо и фартуком закрыла глаза. Я читаю:

«Любезной супруге моей Авдотье Михайловне земным поклоном кланяюсь. Любимому сыну моему Миколаю Григорьеву шлю отцовское благословение, на послушание матери своей и почтение родительское сохранять в вере святой. Штыковою раною сквозь лежу в госпитале втором гренадерского дивизиона. Рукою немощью, жду часа преставиться к престолу творца всевышнего. Отдай, Авдотья, сапоги новые Миколаю, пускай сенца вставит, по ноге, может, придется. Суконну поддевку продай, смотри, обманом не обманись. Мене двенадцати не отдавай».

Зима. Засыпало снегом. Вижу я, на деревне в сумерках светятся огоньки в окнах изб деревенских. В окне избы Авдотьи не горит огонь. Стоит Авдотья в рваном тулупе у плетня и смотрит в даль дороги, на поворот, в лес. Долго смотрит. И пойдет домой, наклоня голову. Затеплит лампаду у иконы, покроет скатертью стол, накрошит редьки, польет квасом, сядет за стол, напротив, положит ложку. И говорит:

- Поешь, Андрюша… Найдет ли Колька тебя? Где найти?… Убили, знать, тебя вороги. Не хочу я чай без тебя пить, не буду. Говорил Колька - найду отца. Да где же?… Мал он еще. «До престола дойду, а найду», - говорил. Где ж найти… Эх, горе… вот оно што… Рать на рать идут… Пошто велел архангел?… Поешь со мной, Андрюша, люб ты мне, ох, люб. Светел, как сине утро. Ишь, краса в тебе какая - не здешняя, кровины нет капли в тебе, полил землю родиму…

И все говорит, говорит Авдотья. За полночь уж. К утру заснет за столом…

Утром затопит печь и ничего для себя не печет - неохота. Кому есть, для кого готовить? Пожует краюху хлеба и пойдет к плетню - посмотреть на дорогу дальнюю…

Никуда не ходит в гости. Да и к ней никто не идет. Скушно. «Эх, говорят, Авдотья горе мыкает! Все ждет - думает, муж приедет. Да, приедешь оттелева! Эка там чего: немцы, турки, арапы, еще хранцуз да штанглинец с ним. И-и… И сколько их на Россею идут… Где ж тут вернуться. Нет, не вернется».

Потом деревенские говорили:

На холмах Галиции к утру смолк вой артиллерии. Шел долгий бой. В окрестностях Кременца снесен артиллерийским огнем какой-то городок. Кусок церковки белеет, как срезанная пасха; мусор разбитых домов, щебень, грязь, глина… Кой-где торчит остаток печи… Стаи воронья носятся и с криком опускаются кучей, отыскивая добычу. Из глины и мусора выглядывает грязный сапог и в нем часть ноги: расшиб снаряд - и человека нет. Около сапога - собака кривая, Волчок. Не дает клевать воронам ногу… Смотрит Волчок одним глазом, и в глазу кривой собаки скорбь тяжкая и недоумение. Глядит, сидит, поднимет морду кверху и тихонько завоет…

Издох кривой Волчок у сапога друга своего Кольки…[502].

Дурак

Грязной дорогой поздней осенью ехал я со станции с приятелем своим - драматическим артистом. Телега возчика кренилась дорогой из колеи в колею по проселкам. Колеса вязли в лужах. Далеко над лесами светилась узкая полоска осенней зари. Такая грусть…

Вез нас молча закутанный в армяк крестьянин - попутчик из соседней деревни.

- Ы-ы-ы… ну… - помыкал он лошаденку. - Трогай…

Лошадь стала.

- Вот, чего тут… - сказал возчик, - кака лошадь… старуха. Хорошу лошадь на войну взяли… сына тоже угнали… На кой ляд эта война-то пошла… - И он дергал вожжи. - Царь-то нешто не видит, как мужик живет. Поругались цари-то: «Отдай, - говорит, - твое царство». А наш ему: «Отдай, - говорит, - твое…» Ну, и пошло! Значит, теперь силком пошло - кто у кого отымет царство-то… А я осину спилил, в казеннике, так меня лесничий застал, да три с полтиной штрафу… Вот тебе што. Три-то с полтиной у меня нету. А он вот, лесничий-то, так и так меня. «Чего, - говорит, - у самой дороги пилишь…» А ведь вот не знает, как я ее - ежели из лесу - до дороги-то допру, с эдакой-то вот животиной… - показал он на лошадь. - Она и с дороги-то возьмет ли еще, не знаю…

- Ну что же, штраф-то уплатил? - спросил я мужика.

- Нет, у меня нету, пущай сажает. Тольки не посадит, попугает, помучает - боле ничего.

И опять мы ехали молча. Уж зорька потухала за далекими лесами.