Константин Коровин вспоминает…

За ним и я вылез из тарантаса и сел на бугорке у дороги. В это время подошел к нам прохожий. Я узнал в нем крестьянина той же деревни Павла. Поздоровались. Павел попросил как-то у меня работы - послужить, зимой ведь дела нет в деревне, - и я устроил его дворником в Москве. Человек он был кроткий и робкий. Как спросишь его что-нибудь, раньше чем ответит - поднимет плечи и переступает на одном месте, потом уж говорит.

- Откуда идешь, Павел? - спросил я.

- Да вот с карьера, от мастера железнодорожного, - показал он на длинные расчетные книжки, которые держал под мышкой. - За подписями еду в деревню, подписи набирать.

- Какие подписи?

- Какие! Мошенство, вот какие. Так значит: кто грамотный и пишет - такой-то, ну и получает за это десять копеек. Вроде как он работал, выходит. А он и на карьере-то не был, и на ремонте не был. Остальное получает главный мастер. Наживает. Конечно, плутовство одно. Ну что ж - посылают…

- Но ведь это мошенничество? - говорю я.

- Вестимо, плутня. Да кто скажет? Гривенник получает ни за что. Нешто скажет!

Мы сели в тарантас, поехали дальше.

- Хорошо было сегодня в Пречистом, - обратился ко мне Иван Васильевич. - Певчие были, облачение новое, боголепие.

- Что ж, Иван Васильевич, певчие были, молитвы пели по случаю праздника храмового-то?

- Да, всякое разное пели.

- А ну, какие молитвы?

- Как сказать, Кинстинтин Лисеич, ведь не упомнишь.

- Но все же, что-нибудь торжественное?

- Все вполне хорошо, только не по-нашему.

- Как не по-нашему?

- Нет, верно. Вот поют «аллилуйя, аллилуйя, двери, двери», а чего это - неведомо. А один на станции этак говорит мне: «Новую молитву знаешь?», а я говорю: «Какую?» А он говорит - новая молитва: «Отыми у всех, господи, отдай мне».

- Кто это тебе сказал? Что ты? Это тебе нарочно.

- Да вот, нарочно! А он говорит - есть…

- Удивил ты меня, Иван Васильевич, нешто можно такой молитве быть? Совсем ты чудное говоришь, даже странно слушать.

- Верно, я-то неграмотный, а вот этот-то человек, что встречный, Павел этот - ах, скажу вам - грамотный, но беду дому нашему сделал вот какую! Сестру мою через него в молодости в землю отдали. Вот какой человек. Глядеть-то тихий, а лиходей. Вот, - продолжал он, у нас в деревне, по осени повадные вечером собираются в избе - парни, девки. Ну - и танцы, гармонь, пряники, угощения. Моя сестра на возрасте, семнадцати годов. И она на повадные ходит, как и все прочие. Но вот отец Павла посылает сватьев. Значит, за Павла сестру мою прочат. Да Павлово дело крестьянское слабо. Он все больше по станции да по службе норовит. Не крестьянин он. Лошадь плохая, коровы нет, хозяйства нет настоящего. Значит - отказ. И просватали ее в Покров за вдовца, человека крепкого, молодого еще, двадцати шести годов, богатого крестьянина. Все как надо, свадьбу сыграли богатую. Гостей что было!… А через ночь одну он и подъезжает к дому нашему тройкой и входит с женой-то в дом к нам. Мы все обедаем. Вошел, перекрестился, за руку ее берет, ставит посреди горницы и говорит: «Берите ее себе, - говорит, - мне такой в жены не надо. Она порчена». Сел на тройку и уехал… В эту ночь-то у нас крыльцо все дегтем крашено, прямо вся деревня видит. Понять надоть, чего тут! И кто той чести рад. Спасибо этому-то, что встретили! Вот этому-то тихому крестьянину, грамотному.

Он задумался.

- Ну вот, значит, дом наш бесчестный. Деревня знает. К колодцу сестрам пойти нельзя воды взять. Смеются. Ночью парни стучат в окно, приговаривают: «Выходи, милашка Аннушка, погулять». Ну что тут, похабство одно! Она, значит, сознается нам. А дальше что?… Первый бил отец, потом я, братья. Мать не хотела, уходила в сарай, плакала. Ну, били. Крепка была сестра Анна! Вот, Кинстинтин Лисеич, вот и посейчас слезы из глаз идут. Она, сердяга, мне говорит: «Ваня, чего ты, бей меня по сердцу, по голове, скорей кончусь. Братец, не бей по грудям!» И вот, били-месяц, другой. Крепка была. Наконец, кровь пошла у ней горлом. Легла и стонать зачала. Видно, скоро конец. Не били уже больше. Померла через две недели - сама, значит, по себе. Соборовали. Прощения просила, поцеловалась со всеми: «Простите, - говорит, - горе вам принесла, не зная того».

- Вы - убийцы! - сказал я.

- А-а, да… Убивцы, да. Да нет! Ну а сестры, а вся деревня? Ведь ежели это так, то надо допущать. Тогда что? Честь-то дому какая? Эх, убивцы! Вон он, убивца-то, пошел - тихой. Уби-ив-цы… тоже вы скажете… А как же жить в этаком обмане? Дураком все его крестить кругом будут. А он-то, прохожий с карьера, Павел, прямо в лицо смеяться будет. Да, убивцы! А сестры что? Кто возьмет их в дом в жены-то себе? Этаких-то? А дети-то чьи пойдут в этаком разе? Чье дитя-то? - повернулся ко мне Иван Васильевич и глядел на меня. - Убивцы, говоришь? А что ты делать должон с эдакой-то? Что ей дом твой, муж, отец, на что? Какой совет мужу от ее или радость жисти какая? Какая вера ей, какая правда от ее? Не-ет! Этаких правильному крестьянину не надоть. Он ее правильно отдал, ему не надоть такой. Чего, чего! Последнее дело - чести нет, шабаш. На эвтом весь дом держится, да и все.