Константиновский равелин

Лариса смотрела на него непонимающим взглядом, и старшина поспешил объяснить свою мысль:

— Приходи сегодня после отбоя ко мне в комнату. Понимаешь? Все будет в порядке!

В единый миг зашатались, полетели вверх тормашками поенные устои. Кровь ударила Ларисе в голову. П уже больше не помня о дисциплине, не думая о последствиях, она со всею силой опустила ладонь прямо на масляную физиономию старшины. Резкий, короткий звук удара явственно прозвучал в пустынном колодце двора, и, прежде чем старшина успел опомниться, к месту происшествия уже спешил командир роты лейтенант Лавренев:

— Ланская! Гуцалюк! В чем дело? — еще на ходу выкрикнул он, недоуменно переводя взгляд с разгневанного, залитого пунцовой краской лица Ларисы на помятое, будто оплеванное, лицо старшины.

— Товарищ лейтенант! — сказала сдавленным от волнения голосом Лариса, не сумев сдержать вдруг покатившиеся слезы, — разрешите мне... идти с вами... Я вам сейчас все расскажу сама.

И, чутьем поняв все, что здесь произошло, Лавренев сказал жестко, отчеканивая каждое слово, смотря все время в опущенные глаза Гупалюка:

— Хорошо! Идите ко мне в кабинет! Я сейчас приду.

Уже повернувшись в дверях, Лариса увидела, как, покорно согнувшись, стоял перед рослым лейтенантом старшина Гуцалюк, ц на секунду ее сердце сдавило что-то похожее на жалость. Но это было и противоестественно и смешно. Кого жалеть? Человека, который сумел сделать невыносимым ее двухнедельное пребывание в этих стенах? Ну, нет! Она будет беспощадной до конца!

И дробно простучав по лестнице подкованными каблуками ботинок, она решительно толкнула дверь лавреиев-ского кабинета.

Так окончилась ее строевая «карьера», так началась новая военная жизнь. Уже на другой день после объяснения с лейтенантом, Лариса вновь тряслась в эшелонной теплушке к месту нового назначения. Где будет это место I! каким окажется назначение, она, конечно, не знала, но все это было во много раз лучше, чем то, что оставалось позади. И когда на шестые сутки состав неуверенно, словно раздумывая, остановился в приморском городке,

51

4*

Лариса соскочила на землю радостная, полная сил. весело щурясь от яркого непривычного солнца.

Рядом, прямо за домами, поднимались высокие фиолетовые горы, казавшиеся надвигающимися грозовыми тучами. Отсюда, с железнодорожных путей, было видно море и на нем трубы н мачты какого-то огромного корабля. Влажный пьянящий ветер, совсем нс похожий на балтийский, приятно ласкал кожу лица.

Что же, новое место было неплохим! На миг Лариса вспомнила двор, покрытый мокрым скользким булыжником, и воспоминание показалось далеким и неприятным сном. А новое назначение следовало за ней, среди многих папок «личных дел», уложенных в одном из вагонов этого же эшелона. II там, в ее «личном деле», в конце первой в жизни служебной аттестации было написано рукою лейтенанта Лавренева:

«Окончила первый курс Ленинградского медицинского института. Целесообразно использовать на должности медсестры».

Через месяц, с нашивками старшины 2-й статьи Fra рукавах, Лариса садилась на тральщик, идущий в Севастополь.

Затаенным коварством веяло от спокойного осеннего моря. Маленький кораблик чуть покачивало на небольшой волне, и за его кормой висели, крича дурным кошачьим голосом, и дрались из-за выплеснутых помоев чайки. И только перед самым Севастополем вдруг налетел ветер, п море, посерев, ощетинившись мелкими гребнями, зло набросилось на деревянное суденышко. Жалобно заскрипели доски обшивки, загнусавили в упругом ветре спасти, захлестали по палубе, словно плетыо, мириады водяных брызг.

II тогда ноги сделались слабыми, тело невесомым, и Лариса, не в силах более противиться морской болезни, перегнулась за борт.

Пожилой краснофлотец осторожно, по крепко поддержал ее под руку и ласково, ободряюще сказал:

— Ничего, товарищ старшина! Это скоро пройдет. Вот уж и Севастополь видать!

Подняв тяжелую, непослушную голову, Лариса, как сквозь пелену, посмотрела вперед.

Там, на фойе мчащихся серых туч, вдаваясь в море полукруглым каменным массивом, обрамленный у подножья белой кипенью прибоя, стоял тяжело, монолитно и сурово древний Константнновскнй равелин.

Скупа и быстротечна севастопольская весна. Успокоится, заголубеет в марте море, станет неотличимым от такого же голубого неба. И в этой пронизанной солнцем голубизне замаячит белой черточкой чайка, плавно и невесомо, без осеннего тоскливого крика, уплывая в напоенную теплой влагой, объемную даль.

Пригреется твердая, нс знающая талых вод земля, и закурчавится, полезет вверх между трещинами камней трава, вымахает за месяц в полный рост и затем начнет скручиваться и гореть под обжигающими потоками майского тепла. И тогда же, в мае, расцветут ромашки — неприхотливые и нежные цветы. И если размять их между пальцев, почудятся запахи привольных украинских степей, взгрустнется по чему-то смутному и прошедшему и долго еше будет преследовать в этот день щемящая душу легкая юношеская грусть.