Константиновский равелин

— Попал, гад!—заскрежетал от досады зубами Юрезанскнй. Ему никто не ответил. Молча, напряженными глазами смотрели, что же будет дальше.

Правое крыло «чайки» продолжало дымить. Уже не струйка, а широкая черная полоса тянулась за нею. Летчик безжалостно швырял свою машину в воздухе, стараясь сбить пламя.

— Прыгнул бы с парашютом, что ли... — сказал один из матросов, безнадежно качая головой.

— Как же, прыгнешь! — с отчаянием проговорил Юрезанскнй. — Он враз и полоснет по тебе из пулемета!

«Мессершмнттэ делал круги вверху над горящем «чайкой», ожидая, когда он упадет на землю. Затем он стал проноситься над самой ее кабиной взад н вперед, словно измываясь над израненной машиной.

— Да... Лучше бы не смотреть... — сокрушенно вздохнул Евсеев и крикнул в сторону Алексея:

— Зимскпй! Продолжайте, пока спокойно!

Но тут случилось неожиданное: уловив какой-то миг, когда «мессер» проходил над нею, «чайка» резко метнулась вверх и врезалась в черный длинноносый фюзеляж вражеской машины.

Обломки обоих истребителей, кувыркаясь и дымя, полетели на землю.

— О-ох! — вырвалось невольно у всех, кто наблюдал за этим трагическим воздушным боем.

— Видали? — взволнованно подбежал к остальным Зимскпй. — Это он сам! Я точно видел! Вот это да!

— Жаль парня, но правильно сделал — не сдаваться же этому гаду! — хмуро подтвердил Юрезанскнй

— Это пример для нас всех! — сказал Евсеев, задумчиво смотря в небо, где еще не рассеялся дым недавней битвы. — Вот так и мы должны будем забыть о себе в час наших испытаний! А об этом пилоте должен узнать весь равелин!

— Точно! Это мы расскажем! — подхватил Юрезаи-скнн.

— А теперь — за дело! — заторопил Евсеев. — Скорее ставить мины — ив равелин! Мы еше должны сегодня успеть проститься с Барановым...

Напоминание о вчерашней гибели политрука словно подхлестнуло всех остальных. Люди заторопились разойтись по своим местам. Алексей вновь вонзил в твердую землю саперную лопату и невольно вздрогнул: ему почудился рев «мессершмигга» на бреющем полете. Он бросил быстрый взгляд в небо, там, в беспредельной голубизне, уже ничто не говорило о разыгравшейся недавно трагедии, только, выгнув полукругом крылья, реяли на разных высотах стрижи.

«А как бы поступил я, если бы был в кабине горящего истребителя?» — внезапно подумал Алексей и вдруг почувствовал, как трудно ответить на этот вопрос.

«Ну, что ж! В бою будет видно!» — успокоил он сам ябя, тщательно заравнивая закопанную мину землей.

Солнце ужо давно перевалило за полдень, н ему приходилось торопиться.

Последняя мина была установлена ровно в 18 часов...

Вечером, после похорон политрука Баранова, матросы собрались в своем кубрике. Стояла тишина. Говорили только вполголоса, все еще находясь под впечатлением скорбного прощания с человеком, первым принявшим смерть в равелине. Все искренне сожалели по поводу его безвременной кончины. Люди посуровели, чутьем угадывая, что этот печальный вечер будет последним тихим вечером в равелине.

Совсем недалеко глухо гремела артиллерийская канонада. Изредка кто-нибудь поднимал голову и, вытянув шею, напряженно прислушивался к тяжелым ударам немецких пушек. Некоторые писали письма домой, с затаенной болыо думая, что, может быть, пишут в последний раз. I I в длинном перечислении всех, кому следовало передать поклоны, и в более, чем обычно, откровенных, словно покаянных, строчках чувствовалось прощание с родными, с домом, со всем, что стало таким необходимым и привычным.

Другие пересматривали фотографии, и перед глазами воскресали уже забытые картины прежней, мирной жизни.

Вот фотография юноши в широкой, словно кофта, фланелевой рубахе и в бескозырке, наползшей на самые уши и оттопырившей их в стороны. Взгляд его застывший, словно он увидел удава, свидетельствует о сознании торжественности момента. В правой руке юноша держит за конец нарисованную шлюпку, левая — опирается на спасательный круг с буквами: «Привет из Севастополя». Это — начало флотской службы. Оно, как и сотни других начал, добросовестно запечатлено фотографом с Гоголевской улицы, что за Историческим бульваром. А вот еше фотографии. На одной — деревенская девушка в белой шелковой блузке, с лакированным ридикюлем в руках. Надпись на обороте гласит: «Порфнршо Ивановичу на воспоминание о днях жизни в д. Егоровна. Настя В.» На другой надпись иная: «Лучше вспомнить и посмотреть, чем посмотреть и вспомнить!» И девушка иная — с модной прической и театральным наклоном головы. Это уже новое, севастопольское знакомство.

Чего только не напомнят помятые и пожелтевшие фотографии. Здесь и командующий флотом, вручающий кубок капитану ватерпольной команды, и приезд шефов из соседнего колхоза (вон та дивчина, что с краю, заставила тосковать матросское сердце), здесь и родные, и знакомые. и друзья — все, чем были наполнены прожитые дни.