Контрудар (Роман, повести, рассказы)

И сразу же пути молодых людей разошлись. Хотя и жили они с малолетства под одной крышей. Выкормила их обоих Ганна — мать Назара. Родительница Горация, как и все именитые слобожанки, оберегая фигуру, не стала кормить свое дитя.

Ганна, мать Назара, всю жизнь обслуживала дом преуспевающего лавочника, а ее муж, Гнат Турчан, долгие годы, пока не забрали его в солдаты, выпекал ситники, калачи, рогалики, бублики на корысть булочнику Неплотному. На корысть благодетелю, отдавшему кормилице тесный подвал в своем кирпичном доме, где жил и сам на цокольном этаже. Вдоволь было сырости во всех домах слободки, а тем паче в подвалах.

В войну, как и многих солдаток, Ганну потянуло в интендантские швальни. Звал хороший заработок. А у своих благодетелей занималась только бельем. Булочница признавала стирку лишь одной Нюшки. Привычка.

А вот в крутую минуту мадам отказалась похлопотать за Назара перед булочником, своим грозным повелителем. Подростка не без труда удалось сунуть в пекарню учеником, или — как громко называли этих горемык — в подмастерья. И то благодаря удачно сложившимся для него обстоятельствам…

«Аргентинские ковбои»

Стало чуть смеркаться. Из Киева приближался пароходик. Загудел, сзывая новых пассажиров. Сошло на берег много народа — не прекращавшаяся ни на минуту стрельба не на шутку встревожила всех слобожан, почему-либо застрявших в Киеве.

Погрузилось на палубу с десяток людей, не больше. Среди немногих пассажиров были Гораций с Назаром.

Теперь на Назаре была лихо сдвинутая набекрень из искусственного серого барашка папаха с желтым ситцевым шлыком. И еще сшитый руками матери в интендантских мастерских жидковатенький жупанчик, подпоясанный холщовым ремнем. Чуб, конечно, пышно свисал со лба к правому уху. Тарас Бульба! На худой конец — его старший сын Остап. Правда, тот, гоголевский герой, признавал лишь добротные шагреневые вытяжки, а этот казак носил выцветшие обмотки — «царские чеботы». Какой-то радовский чин, любуясь пышными шлыками казенных папах, не то сокрушался, не то шутил: «Теперь чубы хлопцев — наши. А вот ноги в обмотках… Нет, шановные добродии, нужны настоящие сапоги!..»

А Гораций? Его папаха с бархатным шлыком переливалась серебром таврического каракуля, а ловко облегавший грудь жупан из английского кастора шили ему у самого Каплера в Пассаже.

Не грубые солдатские ботинки с обмотками, как у Назара, а хромовые сапоги со шпорами украшали ноги заядлого велосипедиста. Сущий гетман Наливайко, на худой конец — легендарный казак Довбня. Но это был всего-навсего командир взвода — чотарь — в Печерском курене «вольного казачества».

Пароходик уже тронулся с места. С качавшегося причала на палубу ловко прыгнули два запоздавших пассажира. Оба, несмотря на вечернюю прохладу, были одеты в легкие синие косоворотки.

На головах — серенькие кепи, жокейки с куцыми по моде козырьками. У обоих — в правой руке докторский саквояж, в левой защитного цвета легкий пыльник.

А грохот орудий, словно раскаты грозы, не прекращаясь ни на миг, доносился сюда, к протокам Днепра, с его высокого правого берега. И вспышки разрывов своим тревожным светом без конца озаряли и реку, и ее склоны, намечавшийся где-то у Вигуровщины горизонт.

Обнаружив при очередной вспышке, осветившей все суденышко, знакомого человека, пассажир в кепке голосом, полным нескрытой иронии, воскликнул:

— Слава «вільному козацтву»! Слава пану атаману Запорожского войска! Что, Гораций, в бой или же из боя? Все еще суржикуешь: «Самопэр попэр до мордопысця…» Муштруешь казаков — «Пан за пана ховайсь». А Санчо Панса, твой верный оруженосец, как всегда, с тобой. Здоров, Назарка! И бандуру свою прихватил — развеселять атаманов? Раз залез в жупан, крепись, голодрашка! А может, и сам уже атаман? У вас кругом одни атаманы…

— Пока еще не кругом, — надул губы «вольный казак» Гораций. — У нас только с куреня атаман, а пониже его — пан чотарь и пан сотник. А вы, «аргентинские ковбои», куда? Обратно Америка? Как бы не сцапали на полдороге, как тогда…

— За нас, пан «четыре ко», не беспокойся…

Гораций, неисправимый второгодник, выскочивший из шестого класса Киево-Печерской гимназии в школу прапорщиков, не отличался большой грамотностью. Накануне Февральской революции он нацепил золотые погоны. Рисуясь перед друзьями, а возможно, подражая какому-то армейскому прожигателю жизни, важно цедил сквозь зубы: «Мой девиз — четыре «ко»: кофе, коньяк, конфеты, кокао…» С тех пор он всячески избегал тех, кто при встрече с ним называл его Гараська — тем именем, которое он носил, будучи самым популярным шалопаем обеих слободок, а потом не менее известным их велогонщиком.