Корень жизни: Таежные были

Такая, казалось бы, неукротимая мощь в Селемдже, такой грозной, даже страшной бывает она каждое лето, а вот человек совладал с нею — как бы играючи перекинул с берега на берег мост. Железобетонный, на века. Быки-опоры столь монументальны, что разве девятибалльное землетрясение их сдвинет. Фермы издали кажутся легкими и ажурными, но они даже не шелохнутся, когда уверенно мчится по мосту тяжелогруженый состав.

Да, человек все может. Созидать и разрушать. Может быстро построить чудо-город, чудо-машину, чудо-прибор… Полететь в космос, «сконструировать» невиданное доселе существо, пересадить сердце… И испепелить всю планету, все тысячелетиями настроенное, все живое на ней, и себя в том числе, в мгновение ока тоже может. О, если бы только строить, созидать, конструировать!.. Без вражды и войн!.. Как прекрасно жилось бы!

Охотничий участок семьи Гребневых — немного ниже Стойбы. Через каких-нибудь полчаса хода Борис с улыбкой махнул рукой налево и произнес всего два слова: «Наше начинается!» Сторона этого «нашего», примыкающая к реке, равнялась пятнадцати километрам. На этом протяжении стояло несколько избушек Гребневых, все на высоких незатопляемых увалах. Строения были большими, крепкими, продуманно сработанными, теплыми. Городскому человеку они показались бы каморками: всего десять квадратных метров, а на них все — кухня, горница, спальня, рабочее место. В углу у дверей железная печурка, слева у окошка — столик, у дальней стены — нары, покрытые звериными шкурами. На стенах развешана разная охотничья утварь, прибита полка для продуктов и посуды.

Я представил себе избушку зимой. С утра до вечера ее хозяин работает — ходит от кулемки к капкану, от капкана — по свежему следу. Солнцем залито все небо, мороз под пятьдесят, иной раз дышать нечем. Чуть спряталось солнце — надо быть «дома», при свете керосиновой лампы сварить ужин, потом обработать пушнину, и еще всяких разных хозяйственных забот набирается часа на два. Остаток ночи — на отдых. Чуть посветлеет оконце — подъем. Сборы недолги, и охотник встречает восход солнца уже в пути. И так день за днем. Только в пургу таежник не идет на свои тропы по глухомани, он остается в избушке, чтобы переделать кучу дел, специально откладываемых в погожие дни до такой вот поры. Трудно охотнику, но он не тужит, и более того — без работы не может.

Последняя избушка Гребневых стояла напротив устья речки Чалбы. Когда-то здесь было небольшое селение, жители которого заготовляли дрова для пароходов. От этого селения остался один дом. Место живописное, ягодное. В березнячке Борис показал мне очень старую могилу с каменным памятником и железным якорем в красивой металлической ограде с филигранными лавровыми листочками. По словам Бориса, в начале нашего века, осенью, плыла по Селемдже лодка с людьми. У Чалбы она потерпела аварию. Молодая женщина заболела и умерла. Спустя много лет ее сын нашел место погребения и поставил памятник… Мне как-то даже неловко об этом писать: в несколько строчек пытаюсь вместить чужое большое горе…

После Чалбы мы плыли полным ходом. Солнце шло уже на закат, а до устья Быссы, где намечалась первая ночевка, оставалось еще сто километров. Мелькали острова, косы, перекаты, водовороты. Ленты приречных ельников сменялись лиственничниками, потом тянулись шеренги тополей, то и дело чередовавшихся с тальником. Все эти леса и лесочки хорошо знакомы дальневосточникам. Но о чозенниках, которых по Селемдже порядком, я хочу немного рассказать.

Растет чозения вдоль берегов рек близко к чистым в холодным струям. Безвестное, скромное дерево. Деловые люди им не интересуются: древесина малоценна, промышленных зарослей чозения не образует, ягод, орехов или еще чего-нибудь полезного людям не дает. Не дерево, а лесная золушка.

Между тем в чозении много симпатичного, оригинального, возбуждающего не то что любопытство, а просто жгучий интерес. Это очень древнее по происхождению реликтовое дерево. Оно росло здесь, наверное, миллионы лет назад. На юге Дальнего Востока много таких «старцев», но большинство из них нежатся в жарких лучах: приморского солнца. На Селемдже чозения могла бы вспомнить, как о стволы ее предков в былые времена чесали свои грубые спины и бока мамонты, львы, шерстистые носороги, а может быть, и динозавры. Современному дальневосточнику трудно представить такое, но это было!

Силуэт у чозении своеобразный. Взрослое дерево имеет длинный чистый от сучьев прямой ствол с шершавой шелушащейся корой. Ажурная, как бы прозрачная крона сдвинута вверх, ближе к солнцу.

Дерево необыкновенно светолюбиво: ветви растут почти вертикально, совсем немного уклоняясь от ствола и как будто стремясь донести султаны мелких ланцетовидных серебристых листьев до солнца, чтобы через эти листья всему дереву было тепло. А на самом верху кроны, где свистит-гуляет ветер и облака вроде бы совсем рядом, эти султаны свободно колышутся, беседуя между собою, а то и неподвижно свисают, как бы думая о чем-то… Очень симпатична чозения.