Корни

Утром «джипка» Ликоманова снова остановилась перед его воротами. Лесовик вышел хмурый, пригласил гостя в дом — сесть по-человечески, потолковать. «Нет, мне недосуг, — ответил Ликоманов, — время не терпит, мне еще надо объехать весь район, восемь хозяйств — дело не шуточное!» Лесовик его разглядывал: териленовый костюм, дорогие черные полуботинки, белая рубашка и вишневого цвета галстук — можно подумать, собрался на окружную конференцию. Это тот самый Ликоманов, с которым они вместе учились в партшколе, — он потом еще окончил заочно агрономический факультет, — тот, с кем они сидели рядом на разных совещаниях… «Постарел, но живот еще не отрастил, лицо загорелое, сухое, губы тонкие и острые, нос колючий, глаза — бритва. Ай-ай-ай, — думал Лесовик, — восемь хозяйств, полуботинки, териленовый костюм…»

— Ну, что ты решил? — спросил Ликоманов, закуривая сигарету.

— Что я должен решать? Я же тебе тысячу раз говорил — село не брошу!

— Слушай, Лесовик, у нас будет ультрасовременное хозяйство, оставь ты эти местнические настроения, ради общественных интересов…

— Я-то знаю, в чем общественный интерес.

— Знаешь?

— Ни шагу отсюда! — выдохнул Лесовик.

— Брось ребячиться! Ваши каждый день приходят, просят, чтоб тебя назначили. Они к тебе привыкли. Подписи собирают…

— Пусть собирают.

— Не упрямься. К тому же есть решение окружного комитета партии.

— Эх, Ликоманов, ты все никак не можешь понять, — простонал Лесовик. — Слушай, у тебя самого что — нет корня?

Ликоманов бросил сигарету, растер ее подошвой, прищурил глаза.

— Я еще приеду, — сказал он, взглянув на часы. — Твои односельчане землю получили, дома строят, новый квартал вырисовывается. Зачем тебе здесь одному куковать?

Лесовик не ответил. «Джипка» умчалась, взметнув облако пыли. Лесовик выругался. Он несколько раз повторил ругательство, к нему присоединилось и имя Ивана Председателя, который все требовал, чтобы ему подкинули какую-нибудь идею, а потом сбежал, как все остальные. «Идеи! — обрезал его Лесовик. — Ты дай мне людей, тогда идеи сами появятся. Легко тебе было, Председатель, плести всякую чепуховину насчет нефти и золота — да если бы в нашем селе были нефть и золото, крестьяне бы не занимались отхожим промыслом, не мыкались бы на чужбине. Кто жал и сеял у нас в селе? Бабы да старики. Мужики все до единого уходили — хорошо, если вернутся к архангелову дню, а то и годы ждать приходилось».

В нем снова проснулась надежда, и он увидел, как все возвращаются на грузовиках и телегах, вместе с овцами и собаками, клетками и курами, как открываются ворота Зорьки и Недьо; вот они снова едут, и мальчуган их с ними, в синей фуражке!

«Ведь мы дали мальчику имя деда Димитра Столетника, чтобы жил он больше ста лет и был опорой села, не дал ему исчезнуть с лица земли!» — «Мы вернулись, — плача от радости, восклицает Зорька, — ничего нет дороже родного дома!» И Дышло вернулся, сгружает с телеги железную кровать и матрац. Как всегда, угрюмый, черный, вздыхает: «Эх, Лесовик, жарил ты нас на большой сковородке, душу нам выматывал, а что в результате, по большому счету, получилось: снова в родное село вернулись». И Иларион из города приехал, в третий раз собирается выкупить у Спаса свой дом, Спас не хочет его отдавать, цену набивает, торгуется. Село оживает. Йордан Брадобрей явился, хлеб жует и руки потирает, за спиной у него Гунчев, не смеет поднять жалостливых глаз — оба ударники, гордость ТКЗХ! «Ну, Лесовик, за какую работу приниматься? И смотри, чтоб потяжельше была!» Учитель Димов, и тот из Софии приехал — вылечили доктора! И Американец в старой фуражке, натянутой на бритую голову, напускает на себя серьезный вид, а у самого железные зубы, сделанные когда-то в Америке, все до единого видны и светятся… Что ж, скоро приедет к ним на гастроли театр, на тумбу наклеят новую афишу, снова зазвучит поутру громкоговоритель…

Лесовик увидел кошку, тоскующую по Дачо, позвал ее: «Кыс-кыс…», она пронзила его фосфоресцирующими глазами, отступила пятясь, вскочила на каменную ограду и испарилась. Испарились и его видения и надежды. Вместо них на пороге вырос Спас, в накинутом на плечи пиджаке, важный, как румынский чакоин[23].

— Что, опять «джипка» приезжала? — спросил Спас и сел на стоящий у стены ящик.

Лесовик молчал.

— Ну как, согласился?

— Нет! — отрезал Лесовик.

— Противостоишь?

— Противостою, — резко сказал Лесовик. — И чего ты сам не переедешь в Рисен, чего обо мне печешься?

— Куда ж я двинусь со своими семью домами? А ты зря упрямишься. Тебя в заместители прочат, машину в распоряжение дают.

— Замолчи, — простонал Лесовик, — креста на тебе нет…

— Креста? — удивился Спас. — Зачем мне крест? У меня, ба-тень-ка, есть номер: четыре тысячи пятьсот двадцать один.

— Какой еще номер?

— А такой, — гордо усмехнулся Спас. — Это номер моей очереди на машину. Я еще позапрошлый год внес тысячу пятьсот левов, остальные лежат готовенькие. Скоро подойдет мой номер, и ты увидишь меня за рулем.

Лесовик оторопел:

— Как? Уедешь!