Корни

Она снова вернулась в далекое прошлое и распеленала Генерала. Тельце его было широким в плечах, пряменьким, он все вытягивал коленочки и прижимал к тельцу ручки — ни взбрыкнет, ни пошевелится. Она его боднет двумя пальцами: «Бу-бу, забоду!», а он молчит, задумавшись, весь уйдя в себя. Волосики жиденькие, темечко мягонькое, как бок побитой дыни. «О чем это он так задумался? — шепнула она его матери, Кере. А мать стонет, сердце у нее заходится. — Лежит навытяжку, видать, военным станет, офицером. Ишь какой смирный, небось и в утробе твоей тоже по стойке «смирно» стоял». — «И верно, — сказала Кера, — Иван и Стефанка, те брыкались, а этого я даже не чувствовала». — «Не знаю, что из него получится, — проворчала бабка Воскреся. — Вроде бы он — как офицер, и в то же время уж больно в себя, в свои мысли углубленный…»

Генерал и сейчас был в глубокой задумчивости. Его спина под накинутым на плечи кителем сильно ссутулилась, будто на ней лежал тяжелый мешок. «Куда ты отправился, Генерал, с таким полным мешком? Куда ты его тащишь?» Потом бабка Воскреся поторопила время, забежала наперед, чтобы увидеть его лежащим навытяжку, совсем притихшим. Она сама его обмыла и переодела в чистое нижнее белье и парадную форму, со всеми орденами и медалями. Красивый, седовласый, спокойный, лежал он среди цветов. Плечи расправились… Но Генерал снова вернул ее в настоящее. Вздохнув, он сказал:

— Может, люди потом все это прочтут.

— Что прочтут?

— Да страницы мои. Ведь ты про них меня спрашиваешь. Кто знает, может, я и сумею что-то ими сказать…

Голубь взлетел с подоконника. Белое перо закачалось в густом синем воздухе и, бесшумно спланировав, опустилось Генералу на плечо. Он взял его нежно, двумя пальцами, и сказал:

— О! Белое перо! Белое голубиное перо!

Генерал с белым голубиным пером в руках встал и вернулся к машинке и к чистым страницам. Он хотел описать разговор с бабкой Воскресей, описать весну и белого голубя, который подарил ему свое перо, написать о соках и почках, которые, как утверждает бабка Воскреся, начали этим утром лопаться и потрескивать. Она сама слышала! Но вместо этого он снова начал писать о Втором артиллерийском полку, о маневрах под Хасково и лейтенанте Рогачеве, на которого тогда он наложил взыскание.

ДУША ЛЕСОВИКА

«А душа? Где же твоя душа, Лесовик?» Эти слова, сказанные Спасом, засели у него в голове еще с прошлой пятницы. Лесовик ходил по селу, заглядывал в пустые, заросшие бурьяном дворы, ругал хозяев, уехавших в город или в Рисен. Вечерами над селом повисала глухая тишина, и, не в состоянии выдержать эту тишину, Лесовик отпирал трансформаторную будку и включал уличное освещение — вспыхивали двадцать две лампы дневного света. Один, засунув руки в карманы куртки, Лесовик шагал по тротуарам — еще недавно он так ими гордился! В синем люминесцентном свете глухо отдавались его шаги. «Где, значит, моя душа? Да вот в этих тротуарах и столбах, за которые мне чуть не влепили выговор…» «За что, за что вы собираетесь меня наказать? За то, что я делаю жизнь народа светлой? За это?» — «А на какие средства?» — «На народные! Я хочу, чтобы народ ходил по тротуарам, ступал по каменным плитам, а не шлепал по грязи! За это вы хотите меня наказать? За то, что я велел Дачо сколотить деревянную тумбу для театральных афиш?..» — «Да какие афиши, Лесовик? Опомнись! Кто приедет на гастроли в село, где нет людей?» — «Как это нет? — чуть не заорал Лесовик. — Есть у нас пока что народ! Есть!» — «Ну хорошо, допустим, но в прошлый раз, когда к вам приезжал окружной театр и привозил «Океан» Штейна, было продано всего семь билетов. Кто станет играть для семи человек? Как ты себе это представляешь?» — «Станут! — не стерпев на этот раз, повысил голос Лесовик. — И для семи станут играть! Ведь искусство принадлежит народу!..» Члены бюро понимающе переглянулись, секретарь пощупал чернильницу, усмехнулся: «Ну и упрямый же ты человек!» А Лесовик ему: «Почему не настояли, чтобы центральное шоссе прошло через село? Тогда бы никто не уехал». — «Да не от нас это зависит, такие магистрали проектируются в центре. На это есть государственные соображения… в общенациональном масштабе!..»

Лесовик остановился, и шаги его остановились. Ему показалось, что он в этом мире один как перст. «Ну хоть бы какая собака облаяла или увязалась за тобой, а то — пустыня!» Он вспомнил, как расстрелял всех деревенских собак во время борьбы с солитёром, как стоял на краю вырытой ямы рядом с дедом Стефаном, Иларионом, Дышлом, Спасом и Дачо, как выл пес Алишко, а Дышло потребовал пистолет — хотел сам пристрелить свою собаку. Когда прозвучал выстрел и они вышли из-за кустов, пес лежал в яме, вместе с другими собаками, глаза его уже облепили мухи, а Дышло стоял окаменев, весь белый. Словно душу из него вынули… «Вот где была моя душа, — сказал Лесовик пустому селу, — в том, как я исполнял директивы, направленные на благо народа, на охрану его здоровья. Собак расстреливали, чтобы они не распространяли солитёра».