Корни

Бабка Воскреся поправила над могилой Сеиза крест и пошла к другим. Каждому надо было рассказать, как дымится земля, как утренний свет подсинивает село, как к Лесовику уже в сотый раз приезжают на «джипе», уговаривают переехать в Рисен, а он все не сдается. Его заместителем приглашают, а он ни в какую. «Здесь, говорит, я начал строить социализм, здесь и буду продолжать». — «Да соглашайся ты, мил человек, — говорят ему. — В Рисене полно твоих односельчан, все тебя в начальники хотят, да и опытный ты, нам сейчас опытные люди нужны!» А он не желает… А Спас все домами обзаводится и дома эти обихаживает, у него уже семь домов, только и знает, что полы моет да окна протирает, и осел его, казанлыкской породы, чтоб он сдох, большеголовый, тоже здоров…

Бабка поправила кресты и пирамидки, выполола сорную траву, полила цветочки и не забыла каждому сообщить новости: и про весенние почки, и про аистов, и про воз со снопами, который Лесовик тащил от Илакова гребня аж до моста.

На обратном пути, проходя мимо генеральского дома, она остановилась под окнами в тенечке. Сверху неслись частые вздохи и постукивание пишущей машинки. На подоконнике сидел белый голубь, чистил перья и слушал, как стучит машинка и вздыхает человек. «Уж больно часто прилетает сюда этот белый голубь, — сказала бабка, — видно, пристрастился слушать Генерала». Но вот машинка смолкла, и в накинутом на плечи старом военном кителе без погон появился сам Генерал. Дверь весело заскрипела, а Генерал вздохнул и сел на высокий дощатый порог. Был он сгорбленный, поседевший.

— Уж больно часто ты вздыхаешь, Генерал, — сказала бабка.

— Вздыхаю, бабка Воскреся, что-то все меня душит.

— Где душит?

— Здесь, — указал он на горло.

Бабка пощупала генеральскую шею темной теплой рукой.

— Ничего у тебя нет, Генерал. Это оттого, что пришла весна. Ты знаешь, они уже начали лопаться…

— Кто?

— Да почки! С раннего утра принялись пощелкивать. Будто ополоумели.

Генерал увидал сидевшего на подоконнике голубя и улыбнулся.

— И аист прилетел.

— Аист?

— Да, аист. День и ночь таскает веточки и прутики. Ты много бумаги исписал?

Генерал снова вздохнул и повесил голову:

— На сегодняшний день — четыре тысячи восемьсот шестьдесят три страницы… А результатов никаких.

— Если нет результатов, перестань писать.

— Не могу, бабка Воскреся. Сто раз себе говорил; «Пора бросать!», но не могу. Иду и снова сажусь за машинку. Пишу об одном, а получается совсем другое. Прочитаю и сам диву даюсь, откуда такое берется.

— Поезжай жить в Рисен, может, там не захочешь писать.

— Не поеду я ни в какой Рисен. Что мне там делать?

— Как что? Другие что там делают? Дома ставят, усопших перевозят…

— Пусть перевозят, а я здесь останусь. Пока жив, буду писать, а там видно будет.

Он притих, как мальчишка, под взглядом зеленых бабкиных глаз. Он и про нее писал, да еще сколько! Начнет о Втором артиллерийском, о маневрах под Хасково, о лейтенанте Рогачеве, которого он столько раз сажал под арест, а получается про бабку Воскресю, про то, как она сидит с тремя космонавтами и беседует о Луне.

— Не смейте летать на Луну, — наказывает им бабка Воскреся. «Нет, бабушка, — отвечает Валерий Быковский, — и на Венеру, и на Марс полетим. Раз уж начали летать, теперь не остановишь. Спасибо за варенье…» — «Какое еще варенье?» — удивился Генерал и вспомнил, что бабка Воскреся угостила космонавтов вареньем и дала им по букетику герани. «Что же это я? — подумал Генерал. — Каким это образом бабка Воскреся с космонавтами беседовать может, да еще на дорогу дать им букетики герани? Могло же такое в голову прийти!» А бабка Воскреся не ведала, какие сомнения мучают Генерала, она прислушивалась, не бродят ли в нем весенние соки и скоро ли проклюнутся зеленые листочки, а то вдруг они у него померзли. Нет, и в нем что-то легонько потрескивало, как давеча в Лесовике. Заслышав потрескивание, бабка улыбнулась, точно так же, как утром, когда она прислушивалась к весеннему пробуждению Лесовика. Правда, Лесовику она тогда ничего не сказала. «И ты зазеленеешь, Генерал, и ты выпустишь листочки, и у тебя появится тень, ведь человек без тени — что голый стебель на солнце — того и гляди, завянет. И в тебе забродят соки, они не спрашивают, кто ты — простой крестьянин или Генерал, живой или мертвый. И твоя пишущая машинка почувствует весну и нальется соком — таким же, как в этом белом голубе, который сейчас сидит на генеральском подоконнике и чистит перышки. Слушает стук машинки и человеческие вздохи…»