Корни

— Откуда мне знать, кто я? А ты, Генерал, разве знаешь?

Что на это скажешь? Я промолчал.

— И ты не знаешь, — продолжал Спас. — Никто не знает. В свое время, еще при фашистах, нас в казарме заставляли читать по утрам молитву. Все молятся, крестятся, а я молчу и не крещусь. Подходит фельдфебель: «Крестись, — говорит, — а то…» — «Не буду я креститься, гос-дин-фебль». Кончилось время молитвы, сели завтракать. Он меня подзывает: «Почему не молишься, отвечай!» — «Кому я должен молиться, гос-дин-фебль?» — «Богу, кому же еще?» — «А где он, бог-то, гос-дин-фебль?» Он аж побагровел весь, за шашку схватился, ноздри, гляжу, раздуваются. «Значит, — говорит, — ты в бога не веруешь?» — «Так точно, гос-дин-фебль, не верую!» — «Десять дней ареста!» Кончился арест, вышел я, приходит поручик. «Ну что, — говорит, — теперь уверовал?» — «Никак нет, гос-дин поручик!» Били меня, били тогда, Генерал, пороли — будь здоров как. Еще десять дней ареста. «Ну что, уверовал, так тебе и разэтак?..» — «Никак нет!» И послали меня в штрафную роту, — Спас так выпятил грудь, что кости хрустнули.

— Так что, Генерал, никто про себя ничего не знает, потому как своими глазами себя не видит.

— Как это не видит?

— Да так, снаружи, со стороны, Генерал. Ты разве видишь?

— Значит, ты в человека не веришь? — спросил я, понимая, куда он клонит.

— С чего бы это мне в него верить? — осклабился он. — Людей я много видел, а вот человека, знаешь, не встречал, потому-то и не верю. То же самое и с человеческим веком. Или возьми, к примеру, луноход: шагает он, шлепает по Луне, а что такое его день? Скольким нашим дням равняется?

— Луноход — это машина, Спас. Ее человек создал.

— Человек? — подмигнул он одним глазом. — А человека кто создал?

Что я мог ему сказать? Иногда мне кажется, что он ненормальный, и Лесовик ненормальный, да и я — вместе с ними. Только, будь я ненормальным, разве ж я стал бы браться за такое дело: писать, пытаться что-то людям сказать? Кто видел себя со стороны? Да и откуда можно взглянуть, чтоб воскликнуть: «Вот я какой, оказывается!»

— Раньше меня заставляли верить в бога, — продолжал Спас, — а теперь заставляют верить в человека. Из-за этого человека меня, Генерал, дважды в лагеря высылали…

— А на что тебе эти тапочки? — спрашиваю.

— Для новорожденных, — отвечает бабка Воскреся.

Поманила пальцем, открыла крышку старого сундука. В нем одежда: бархатный кунтуш, отороченный мехом, царьградские туфли, турецкий пистолет. Вынула она старинную одежду, вынула и новую, аккуратно сложенную, отложила в сторону пистолет, а внизу, под всем этим, — вязаные детские тапочки. Полный сундук. И захотелось мне, как тогда, в поле, когда я сидел на камне и смотрел на спящих в тени ореха баб — еще Босьо стоял со мной рядом, — чтобы время остановилось, чтобы бабы эти никогда не просыпались, а я вечно сидел бы на камне; и чтоб Босьо со своей пустой баклагой был рядом, и чтобы мы как бы замерли навсегда. Вот и теперь: бабка Воскреся открыла крышку, а в сундуке — тапочки, и я сижу рядом, как бы навсегда замерев…

— Видишь ли, Генерал, — сказал Спас, — раньше этот твой человек спешил засветить свечку, а теперь — телевизор.

— Почему бы и нет? — снова разозлился я. — Просто ты боишься, ох как боишься этого человека, Спас.

— Боюсь, — признался он. — Когда человек становится богом, это дело страшное! Тот бог ничто в сравнении с ним.

— Почему?

— Да потому что уж больно он ненасытен. Ты только дай ему волю, этому человеку, скажи, что все дозволено, и тогда посмотришь, что будет! Он и землю сожрет, и луну, и весь космос. Да куда там, ему и этого будет мало!

Тут уж я в свою очередь рассмеялся.

— Ты что, себя имеешь в виду? Мало тебе семи домов, ты уже на дом Дышла заришься.

Он даже глазом не повел. У других глаза как окошки — все в них можно подсмотреть, а у Спаса — дверь, железная дверь за семью засовами…

Давно уже бабка Воскреся захлопнула крышку сундука и теперь сидела на нем, как кошка, поджав ноги. А я в уме уже написал об этих детских тапочках и о новорожденных.

— Слышал? — спросила бабка Воскреся.

— Что?

— Да ребеночка, новорожденного — слышал, как он вякнул?

— Это кошка, — вмешался Лесовик.

Не могу понять, как это он мог вмешиваться, если его тогда с нами не было. А все-таки он вмешался.

— Какая еще кошка?

— Как какая? Кошка Дачо, — ответила бабка Воскреся. — Совсем одичает, но из дома не уйдет.

— Уйдет, — сказал я, — отправится искать себе пару.

— Нет, Генерал, — возразила бабка Воскреся. — Собака хозяина не меняет, а кошка — дом…

Лесовик куда-то пропал, а она снова прислушалась. «Интересно, какие у нее уши?» — подумал я. Мне никогда не приходилось видеть ее без черного платка. Лицо бабки было в тени, лишь сверху подсвеченное зеленым сиянием вечно молодых глаз. Раз она связала так много тапочек, значит, слышала плач младенцев. Всю жизнь она принимала их и повивала — и Лесовика, и Спаса, и меня в том числе, — и все мы были и остались для нее новорожденными. Да и не только мы, а и те, что умерли, затерялись где-то на чужбине или переехали в Рисен или в город…»