Корни

Он снова попытался воспользоваться своими руками, но ложка вместо рта ткнулась ему в правое ухо. Генерал поднял миску и стал пить, прижимая край к подбородку. Спас быстренько управился со своей порцией и попросил еще. Лесовик дал добавку и налил себе, но есть ему не хотелось. Перед ним простиралось кукурузное поле — целых четыреста декаров. «И как мы уберем эту кукурузу, как осилим? — спрашивал он себя. — Всего три пары рук, темпы — никуда, да и Генерал, видно, скоро выйдет из строя — отвык человек. Одно дело — стучать на пишущей машинке, другое — работать серпом». Генерал уловил направление его мыслей и сказал:

— Одно дело — стучать на пишущей машинке, другое — работать серпом. Я, случается, за день могу настукать тридцать страниц.

— Генерал, — сказал Спас с набитым ртом, — я бы на твоем месте бросил писать.

— Почему?

— Да потому, что этому твоему писательству конца не видно. — Он старательно обсосал куриное крыло и бросил кости в сторонку. — Сколько же всего страниц ты настукал?

— Что-то около пяти тысяч двухсот… с хвостиком.

— Вот видишь! Пять тысяч двести с хвостиком, а конца не видно. Виден конец-то?

— Нет, не виден.

— Я бы на твоем месте, — продолжал Спас, сунув руку в кастрюлю и вытащив второе крыло, — вместо этого написал бы десять романов по пятьсот страниц!

— Я романов не пишу, — сконфузился Генерал. — Это совсем другой жанр.

— Что значит другой?..

— Слушай, Спас, не приставай к человеку, — вмешался Лесовик. — Мы здесь из сил выбиваемся, а он — романы!

— А чего зря выбиваться? Давай отдохнем, Лесовик, — сказал Спас. — Кому нужна эта кукуруза?

— Как кому? Народу!

Спас засмеялся:

— Народу? Народ только и думает, как там Лесовик, уберет или не уберет это поле… Пропадет наш народ без этой паршивой кукурузы.

— Ты снова за старое! — разозлился Лесовик.

— Да перестаньте вы ругаться, — сказал Генерал. — Все дело в том, что мы сейчас убираем кукурузу и у меня с непривычки руки дрожат, а потом я сяду за машинку и должен буду подробно описать, как мы ее убирали, как сидели в тени и ели эту самую подгоревшую похлебку…

Генерал уже видел себя за пишущей машинкой. Вот они снова сели и принялись доедать похлебку. Генерал улавливал звуки, слышные ему одному. Улавливал бродивший рядом ропот и стон… и решимость была тут же, — ведь они вышли втроем убирать всенародный урожай! — «решимость не сдаваться», как утверждал Лесовик. Пишущая машинка запела, строчки побежали с легкостью, руки Генерала перестали дрожать, словно он играл на рояле — извлекал музыку, ударяя по клавишам. «У каждого из нас — своя музыка, своя мелодия, — решил Генерал. — Какой бы грубой ни была душа у Спаса, а у нее тоже своя музыка. Он сам, может, об этом не знает, может, никогда ее и не слышал, но она все равно существует. А может, и слышал. Как знать? Не так-то легко понять человека. Кто, например, может понять Дышло? Что за музыка всю жизнь звучала для него с ветвей старой груши у Овечьего родника, ведь он слушал ее и в тот день, когда его нашли лежащим на жнивье с открытыми глазами, вперенными в небо?» Тогда Генерал попытался описать его жизнь — целых пятьдесят восемь страниц ему посвятил! Но ничего особенного из этого не получилось. Спас говорит, что написал бы десять романов по пятьсот страниц. Не десять, а тысячу романов можно написать о каждом человеке, и все будет мало… Генерал увлекся, мысли его полетели и в будущее и в прошлое — в бытие человеческое, бытие слова и бытие мира, облетели поля сражений, покружили над мирными вечерами… Они летали до тех пор, пока в нос ему не ударил запах автомобильных шин, а в ушах не прозвенел голос Лесовика:

— Эй, Генерал, поднимайся, уже смеркается.

Генерал очнулся. Оказывается, он дремал, прислонясь щекой к колесу. Открыв глаза, он увидел железное лицо Спаса и глубокую складку, пролегшую меж бровей Лесовика. Встав, он ополоснул лицо. Руки не дрожали. «Что-то мне снилось о музыке, но что, не могу вспомнить», — посетовал Генерал. Ему часто снилось что-нибудь интересное, и мысли интересные приходили во сне, но, проснувшись, он их забывал, а если и удавалось вспомнить сон, то в самый что ни на есть неподходящий момент, когда он писал совсем о другом. «Ничего, вспомню, — подумал он, ступив в новый ряд и принимаясь работать серпом, — вспомню, что это была за музыка. Никуда она от меня не уйдет!»

Они снова двинулись вдоль рядов. Хрясь! — початок долой. Хрясь! — новый шаг. Ведь каждое кукурузное гнездо посеяно человеческой рукой, в каждое вложен человеческий труд. Разве может пропадать народное добро! «Прав Лесовик, пока в селе есть хоть один человек, мы не сдадимся, не станем сидеть сложа руки!» Хрясь! — уже видно дорогу. Асфальт блестит, будто полит дождем. «Хорошо, если за весь день проедет один грузовик, а то — пусто из конца в конец. Водители предпочитают центральное шоссе… Но пора браться за другой ряд, кукуруза ждет».