Корни

Спас при этих словах увидел длинную белую дамбу, мутные воды реки и больших комаров. Они летали низко и с писком сталкивались во тьме. Он махнул рукой, чтобы прогнать и дамбу, и комаров, но они не исчезали. И мертвые лежали под дамбой, под одинаковыми крестами с одинаково выведенными именами и фамилиями… С ветки вспорхнули голуби, и дамба исчезла. Остались лишь мертвые в могилах. Тень кипариса переместилась, солнце светило в подол бабке Воскресе.

Спас встал.

— Пошел? — спросила старуха не шелохнувшись.

— Пошел.

Он вспомнил о черной войлочной шапке отца и решил обязательно ее разыскать. Если нет ее на гвозде под лестницей, он обыщет хлев, амбар и чердак, пропахший пылью, кукурузой и мышами. Никуда она не могла подеваться, эта шапка, пропитавшаяся соленым отцовским потом. Запах ее Спас помнил с рождения.

— Значит, будешь помалкивать. Слышишь? — сказала бабка Воскреся.

— Слышу. Да мне и не о чем говорить, — ответил он, чувствуя досаду.

— Забери своего осла и помалкивай. Дед Иван тебе его вернет, только смотри, не дери с нас втридорога, слышишь, Спас!

— Не буду, — пообещал он.

Спас пересек заросшую травой тропку и вышел в покосившиеся, источенные жучком кладбищенские ворота. Село неожиданно вынырнуло из-за оврага и разинуло рот, увидев блудного сына. Тяжелые, грубые сапоги медленно повели Спаса к отчему дому.

БАБКИНЫ ВСПОМИНКИ

Хорь вылез из норы. Снег был белее сарая. Хорь быстро пробежал по тропке на своих коротких скользящих лапках. Он хорошо знал сарай и усмехнулся бабкиной глупости — она замазала лаз, который он прорыл под дверью. С легкостью выбив замазку, он пробрался внутрь. Он еще днем пересчитал жертвы — их оказалось четыре. Когда он снова выбрался через лаз, в теплом сарае кур больше не было.

Довольный и сытый, хорь заскользил по тропке, вытирая о снег прилипшие к шкурке куриные перья.

Он посмотрел на голую айву, на спящий под снегом сад и рыгнул по-хорьковьи, чтобы облегчить переполненный желудок.

В этот-то миг и опустилась щербатая мотыга, и на снегу остались лежать два хоря.

— Так-то, — сказала бабка Велика и еще дважды подняла и опустила мотыгу.

На снегу остались лежать четыре хоря. Бабка Велика изрубила ворога на мелкие кусочки. От хоря не осталось ничего, кроме крови и мяса — хорькового и куриного. Она рубила мотыгой и приговаривала:

— Стара я, да не больно… Ну как, полакомился моими курочками? Второй раз наведываешься… Тогда пятерых и сейчас четырех — целых девять курей слопал. Семь беленьких и две рыженьких. На здоровье тебе, хорек, на здоровьице! Нога у меня ой как болит, и руки окоченели, — целую ночь тебя прождала! — но не настолько окоченели, чтоб не поднять мотыги. А мотыгу я выбрала не вострую, а щербатую, чтоб тебе, кровопийце, больнее было…

Устав рубить, она присела на ступеньку. Нога болела. Бабка Велика подняла подол толстой суконной юбки, потом подол вязаной, потом — полотняной и потуже затянула на колене повязку из куска овчины — поверх печеного лука.

— Приходи еще поесть курятинки, — сказала она, встала, прислонила мотыгу к стене и вошла в сарай…

Закопав в саду куриные останки, бабка уселась у очага. Проклятая спазма снова сжала ей горло, и она вспомнила о лекарственной травке, присланной ей из города Стефаном. Янко, который ее привез, прочел бумажку, где было написано, что ложку этой травки следует кипятить в пол-литре воды, покуда не останется триста грамм, после процедить, а когда отвар остынет, пить по три раза на день за полчаса до еды.

— Я ем всего два раза в день, — сказала ему бабка Велика, — зачем же мне есть в третий?

— Здесь написано, что принимать надо по три раза, — сказал Янко и почесал в затылке — кепку он снял из уважения к бабке. — Бай Стефан велел передать пакетик и прочесть, как потреблять, а уж ты сама решай…

— Так-то оно так, Янко, да только ем-то я два раза в день, — сказала бабка Велика.

— Значит, придется есть третий, — сказал Янко, немного подумав.

— Куда же я впихну третий? И два-то раза еле умещаются.

— Не знаю, — сказал Янко. — Бай Стефан велел прочесть, а уж ты решай сама.

— Хорошо, Янко… А как я узнаю время? У меня ведь нет говорящего ящика. Когда проводили лектричество, дед Васил уже помер, вот я и решила: зачем мне одной лектричество? И осталась с керосиновой лампой. Вот ежели бы у меня был говорящий ящик, чтоб время мне подсказывать, — тогда другое дело.

— Не знаю, как быть, — сказал Янко и снова почесал в затылке. Бай Стефан велел мне прочитать бумажку, а уж дальше ты сама думай.

— Слушай, Янко, у деда Димитра есть говорящий ящик — он и песни поет, и речи говорит, и время подсказывает. Да только мне придется ходить к нему справляться или наоборот — им ко мне приходить… Хлопот не оберешься.

— Не знаю, как быть, — сказал Янко и задумался. — Мне велели передать лекарство и прочитать, что тут написано.

И он ушел, почесывая в затылке.

Бабка Велика проводила его до ворот, а когда вернулась, взяла пакетик и бросила его в очаг. Трава сгорела, и бумажка, где было написано, как ее принимать, тоже сгорела.