Корни

А теперь снова началось удушье. Бабка все еще злилась на хоря, но в то же время ей было весело, что она ему отомстила. Сначала пятерых, а теперь вот еще четырех — целых девять курей он у нее сожрал! Она легла, упершись ступнями в натопленную печь — тепло, проникнув через ступни, разлилось по всему телу, и ей полегчало.

— Могла бы Стефану послать курочку, — сказала вслух бабка Велика. — А про травку я ему ничего не скажу, пусть думает, будто пью ее по три раза на день, перед едой, и она мне очень помогает… А хорь-то, хорь, как нажрался, двигаться не мог. Вот обжора!

Спохватившись, что она разговаривает вслух сама о собой, бабка продолжала уже про себя: «Сон никак не идет, ногам от печки тепло, скоро и колено перестанет ныть; а удушье прошло, дождусь, когда рассветет, и пойду в пекарню, у меня целых шестнадцать купонов; сама муку в торбочке отнесла, чтоб не жалели меня, не думали, будто я и ходить не могу; до первого числа осталось всего пять дней, а мне шестнадцать караваев причитается, только все равно их не съесть, — и зерна у меня много, никто ведь не знает, что, кроме двухсот сорока кило, что на трудодни выдали, у меня еще о-хо-хо сколько припасено с тех времен, когда Лесовик велел сдать все без остатку; Васила моего я тогда уже схоронила, и вот говорю Лесовику, грехота, мол, у вдовой бабы последнее отбирать, ведь я одна-одинешенька осталась, дед Васил в могиле лежит, да и столько земли и скота у нас уже отняли, полагалось бы, по совести, немного зерна оставить, чтоб не померла я с голоду, и Лесовик подумал и сказал, ладно, мол, бабка Велика, оставим тебе мешок; а остальное забрали, и Лесовик подивился, какая крупная у нас пшеница, а я сказала, как же не быть ей крупной, коли она росла на такой жирной землице, и он ничего не ответил, забрал остальное, и они ушли, а я засмеялась и пошла в чулан, куда спрятала полтора мешка — еще до того, как они явились; засмеялась потому, что у меня получилось два с половиной мешка — с теми, что оставил, сжалившись, Лесовик, а может, он вовсе и не сжалился, а просто совесть в нем проснулась — кто знает этого самого Лесовика! Ведь он не пронюхал про те полтора мешка; так у меня оказалось целых два с половиной мешка пшеницы, я сама перетаскала зерно на чердак и ссыпала его в котел, хорошенько прикрыв сверху, потом я эту крупную пшеницу посеяла на нашей с Василом жирной земле, и у меня теперь о-хо-хо сколько зерна — вон какое крупное, что твой горох, а сейчас в кооперативе мне еще дали двести сорок кило, так что и зерно у меня есть, и купоны — целых шестнадцать купонов, да до конца месяца остается всего-навсего пять дней; и фасоль у меня есть, и груши, и айва, и курей развела, — будь проклят этот хорек, который их сожрал! — спазма меня душит из-за этого хорька, а я вот взяла и сожгла лекарственную траву, потому как, если начать ее пить, значит, надобно есть три раза в день, а я только два привыкла; изрубила я на кусочки этого проклятого хоря, чтоб ему неповадно было есть курей, сожрал — семь белых и две рыжих, — видать, пришлись они ему по вкусу: «Эх, бабка Велика, какие крупные у тебя курочки». — «Как же, как же не быть им крупными?.. Добро пожаловать снова, а я пойду возьму мотыгу пощербатее и тебя приласкаю… Приходи, приходи!..»

Так и заснула бабка Велика, уперев ноги в горячую печку. Когда печка остыла и ноги остыли, она проснулась, поднялась на чердак, открыла котел и увидела пшеницу, крупную-прекрупную. Понюхала ее бабка Велика и засмеялась, довольная.

— Эх, Васил, — сказала она вслух, стоя у котла с пшеницей, — пришел бы, родимый, посмотрел на меня, чтоб зря не тревожиться. Мне уже восемьдесят два годочка, а я до запрошлого лета на кооперативное поле ходила, трудодни зарабатывала, и зерно мне в этом году дали — двести сорок кило. Не вставай, не вставай, лежи себе спокойно, я сама приду тебя навестить и свечку поставлю. Чуть не забыла сказать, что батюшка наш сбежал и на Йорданов день попа к нам прислали из Златанова. Только я от златановского попа спряталась. Зачем мне поп? Теперь мы хороним без отпевания и в церкви обходимся без попа. Мне поп не надобен, а этот, из Златанова, и вовсе. Свечи у меня есть — они от прежних времен в церкви лежат, и мы их сами берем — кладем деньги в коробку из-под печенья и берем; так что я при свечах и при пшенице — двести сорок кило у меня да еще шестнадцать купонов; а до конца месяца всего пять дней осталось…

Бабка Велика, согнувшись пополам, проворно спустилась с лестницы. Нога уже не так сильно болела, и она принялась сметать снег с дорожки. Спина пригибала ее к земле, и потому сначала она увидела ноги Янко, обутые в высокие коричневые сапоги, а после уж его лицо.

— Чего тебе, Янко? — спросила бабка Велика.

Он подал ей кулек и сказал:

— Бай Стефан велел передать привет и эти маслины и еще велел спросить, помогла ли тебе трава.

— Трава? Какая еще трава? А… та, лечебная? Очень помогла, Янко. Скажи Стефану, что я по три раза в день ее пью, и удушье меня больше не мучает. Так и передай.