Король Теней

Его слова вызвали покачивание головой и улыбку, которая говорила сама за себя. Апаулина подошла к деревянной вешалке позади своего рабочего стола, где на колышках висело множество предметов одежды, и сняла с нее белый пиджак. Она повернула его, чтобы показать, что золотые пуговицы были пришиты. ДеКей снова замер, поглощенный воспоминаниями. Пока он молчал, Апаулина вновь нахмурилась, вспоминая слова, но покачала головой и сказала:

— Finito[43]. — Затем, просияв, добавила: — Готово. Finito.

Она принесла пиджак ДеКею, тот взял его и сказал:

— Спасибо. — Оглядевшись, он понял, чего здесь не хватает. — А где Таури?

— Таури? Там. — Она сделала паузу, вспоминая слова, и пояснила: — Играет.

— Она ваша дочь? Ваша? — Он приложил руку к сердцу, изображая привязанность.

— Дочь? А, fille[44]? Non

[45]… она… родиться от mon cher ami[46] Марианна.

На ее попечении, — вспомнил ДеКей, как кто-то сказал ему это, когда он спросил о ребенке Апаулины.

— А где Марианна?

— Марианна… умерла. Coraggiosa Marianna[47], al golgoth.

Голгоф? Он вспомнил это слово. Кажется, он слышал его от Мэтью Корбетта. Мэтью ведь сказал что-то про голгофа? Разве нет?

— Что такое голгоф? — спросил он.

Вопрос, судя по всему, был понятен Апаулине. Ее лицо омрачилось.

— Ах, голгоф… — Ей потребовалось мгновение, чтобы вспомнить слова. — Голгоф… descructeur

[48]. Всего здесь. Destructeur.

Он понял значение этого слова.

— Разрушитель? Но… каким образом?

Она собиралась ответить, но покачала головой.

— Не думать об этом. Голгоф проснуться, но не думать об этом. Только этот день… suivant et suivant[49].

Облака разошлись, и снова выглянуло солнце.

Апаулина потянулась к лицу ДеКея, и он инстинктивно отпрянул, думая, что она хочет прикоснуться к маске.

— Non, non, — сказала она, поняв, почему он отступает и медленным движением сняла соломенную шляпу с его головы. —

J'ai quelque chose de mieux pour toi[50], — сказала она. — Лучше для тебя.

Она отошла в другой конец комнаты с соломенной шляпой в руке, открыла маленький шкаф в задней части и вернулась с ярко-желтой остроконечной шляпой, украшенной синим пером, которая, как он понял, почти идеально подходила к его костюму и его канту.

— Un meilleur chapeau[51], — сказала она, и он позволил ей надеть шляпу себе на голову и дерзко наклонить. — Вот так.

— Мне нечего обменять, — сказал ДеКей, пожав плечами и подняв одну руку.

Он не знал, поняла она его или нет, но она шагнула вперед, и теперь ее пальцы действительно дотянулись до восковой маски.

Ему хотелось стоять неподвижно, но, вопреки своему желанию, он дрожал, потому что никто, кроме него самого, никогда не прикасался к белой усыпанной камнями поверхности более десяти лет. Он не позволял делать это даже Брому Фалькенбергу. А теперь здесь стояла девушка, до боли напоминавшая Дженни Бакнер, ее пальцы скользили по фальшивым контурам лица, а взгляд путешествовал по линиям, впадинам и возвышенностям, как будто это была карта знакомой ей страны.

Он больше не смог этого выносить и отступил. Однако не ушел. Он пытался спросить себя, почему остался, но не находил ответа.

— Много беспокойства, — сказала Апаулина с озабоченным выражением лица. — Ты.

— Нет, — ответил он. Он хотел сказать, что совсем немного нервничает, но это была бы едва ли не самая наглая ложь, когда-либо слетавшая с его уст. А он много лгал и говорил много ужасных вещей.

— Essere a proprio agio

[52], — сказала она и добавила: — Быть спокойно.

— Я… — Все слова вылетели у него из головы. Спокойно? Как можно чувствовать себя спокойно с той кожей, которая ему теперь досталась, и с мятежным духом внутри?

— Что там… — Ей потребовалось немало усилий, чтобы подобрать английское слово. — Под… ней?

Он понимал, что она пытается спросить, что под маской. Ответ вылетел раньше, чем он успел его продумать:

— Уродство.

Она покачала головой, то ли не понимая, то ли не принимая такой ответ.

— Я думаю… добрый, — сказала она.

Он? После всего, что он натворил? После всех монет, которые он заработал, отправляя детей возраста Таури торговать своим телом? После всех денег, выжатых из политиков и общественных деятелей, о чьих пороках ему стало известно? После всех заказных убийств и всего остального, что варилось в его котелке горечи? Он — добрый?

Возможно, Мак ДеКей и был таким много лет назад, в молодости. Но не нынешний Маккавей в своем извращенном преклонном возрасте. Этот Маккавей питался страхом тех, кого контролировал и кем командовал, властью над чужими кошельками, насилием…

Добрый? Эта была мысль, которая могла задушить его болью.

А потом Апаулина приложила руку к левой стороне лица и сказала то, что ДеКей никогда не мечтал услышать ни от одного человека на земле.

Она сказала:

— Сними. — И подняла руку вверх, будто сбрасывая с себя тяжелое бремя греха.

Он застыл, словно пойманный в ловушку.