Королев: факты и мифы

Теперь могли работать сколько угодно. Просыпаясь ночью, Ксения Максимилиановна часто слышала их споры: наступал всегда Королев, Щетинков оборонялся. Иногда шептались, впрочем, редко. Слов не было слышно, но Ксения Максимилиановна знала, что говорят они о политике, об аресте Тухачевского и других знаменитых командиров Красной Армии. Страшные эти события переворачивали буквально все их представления, ничего нельзя было понять, ни во что верить. Щетинкову Сергей доверял. С ним можно было об этом говорить. Едва ли не с единственным.

Сегодня нам это не легко себе представить, но арест Тухачевского и его соратников, равно как и все предыдущие и последующие аресты, не обсуждались. Это была запретная для разговоров тема. И на собраниях и митингах тоже никакого обсуждения не было – только осуждение, всеобщее и безусловное. Усомнившийся – завтрашний враг. Инакомыслящий – враг сегодняшний.

Изолировавшись окончательно в своем домашнем конструкторском бюро, Королев усилил режим секретности: ракетоплан был последним словом военной техники, а потому входить в комнату Ксане не разрешалось, даже маленькую Наташку не пускали.

– Сделайте еще уборную секретной! – кричала через дверь Ксения Максимилиановна.

Работа Сергея не нравилась ей. И не в том дело, что занят он круглосуточно, что дома сидит каждый день заполночь. Нет. Ей казалось, что он вообще занимается не тем, чем надо заниматься. Сергей умный, хорошо думает, быстро соображает. Ему надо заниматься наукой. Не ракетами этими, а настоящей наукой. Она смотрела его книжку. Какая там теория? Один Циолковский, а остальное – голая инженерия. И секретность эта какая-то ущербная, плебейски приземленная. Настоящая наука не может быть секретной...

Не то чтобы секретность так уже мешала Ксении Максимилиановне, нет, просто она презирала ее, Сергей это чувствовал и это накапливало в нем трудно скрываемое раздражение. Заглядывая из окна его Конюшковского кабинетика в будущее, можно увидеть, что Королев всегда любил не то чтобы саму секретность, а скорее ее ритуалы, секретный оккультизм, всю эту игру, в которую с такой убежденной серьезностью начинают играть, словно мальчики, взрослые мужчины. Секретность делала его непохожим на других, наделяла его работу неким новым, возвышающим ее свойством. Наверное, объяснить это можно тем, что и в середине 30-х годов, как и в середине 20-х, очень многие военные и штатские специалисты-вооруженцы серьезно к ракетной технике еще не относились. Но ведь несерьезную работу засекречивать не будут. Таким образом, сам факт засекречивания был и фактом признания важности работы. Поэтому Королев всячески стремился засекретиться: так было полезнее для Дела.

Немало еще предстоит нам говорить о «карьеризме» Королева, о его «борьбе за престиж». Было, все было, и карьеризм, и борьба. Не любил, не хотел быть вторым, третьим, десятым. И не был! Но не мог представить себе, как можно быть первым не по делам, а по знакомству, связям, родству. Королев очень хотел вступить в партию. Укрепило бы это его позиции в институте? Безусловно! Карьеризм? Если оценивать формально, да, карьеризм. Но в партию он хотел вступить, чтобы на равных разговаривать с Клейменовым, Лангемаком, Костиковым. Чтобы воевать с ними в партийном бюро. Чтобы пойти в райком, горком, в ЦК, наконец, убедить в своей правоте, найти единомышленников, двинуть дело вперед. Он ощущал себя не то, чтобы человеком второго сорта, но все-таки уязвимым, которому в любой момент могли сказать: «А это мы решим в партийном порядке, это – не твоего ума дело...» Его очень обижало, что многие институтские партийцы в ответ на его просьбу дать ему рекомендацию в партию от разговора этого уходили. Он понимал: комсомольцем не был, не воевал, из семьи интеллигентов – все это не лучшие данные для вступления в партию. Он числился в «сочувствующих» – была такая социально-политическая прослойка, отстойник для кандидатур спорных.

Мало кто задумывался над тем, что воевать он не мог просто по малолетству, что жил и воспитывался в семье, где честно и трудно зарабатывали свой хлеб. Он не мог не видеть, как чисто формальные строки биографии становились определяющими, когда решалось, насколько ценен этот человек для Советской власти, как нередко формальные признаки перечеркивали действительную суть. Он не мог не видеть, что многие коммунисты «от станка» или «от сохи» только благодаря этому «от» и стали коммунистами, а на самом деле таковыми, строго говоря, называться не могут, и он, беспартийный, предан делу Ленина-Сталина не только не меньше, но заведомо больше их. Он не мог не замечать, что во всяком своем движении вперед он постоянно натыкается на часто не высказанные, но тем не менее вполне реальные попреки в том, что нет у него рабоче-крестьянского происхождения, той чистопородности™, которая делала бы его окончательно «своим» в глазах борцов за чистоту рядов, вроде Костикова.