Королева Бедлама

Он наполовину сполз с кровати, но не знал, на какую половину. Светлые локоны застилали лицо, влажные груди прижимались к груди. Лизал и лез в губы кошачий язык. Лобок этой дамы стучал в пах под ритмичное хаканье; стук и хаканье прервались, когда демоническая красотка завопила ему прямо в ухо, и потом после передышки на целых восемь секунд Мэтью почувствовал, что его волокут за щиколотки вместе с простынями, а мисс Ле-Клер продолжает демонстрировать свое похотливое искусство. Он готов был поклясться, что его душа пытается вырваться прочь из тела на свободу. После стольких взрывов энергии, которым наверняка способствовало зелье, он уже ни на что не был способен.

Но дама кричала, кричала вновь и вновь, и чтобы заглушить крик, впилась зубами ему в правое ухо, будто в плюшку. В нем оставался только пар, только призрак его прежнего. В этом полусне, полупригрезившемся рае развратника он подумал, что мисс Ле-Клер могла бы научить Полли Блоссом такому, что мадам и в опиумных снах вряд ли пригрезилось бы.

И наконец-то, наконец-то облегчение: движение прекратилось. Тяжесть лежащего поперек груди тела, ощущение поднимающегося пара, как от жаркого солнца после ливня. Шея вывернулась, спина неудобно согнулась. Глаза покатились пушечными ядрами по жнивью, и Мэтью рухнул в пустоту.

Резко, без перехода, он вернулся в мир живых. Его мотало взад-вперед, и в первый момент он испугался, что неутомимая нимфа вновь взялась за свое, но потом из-под распухших век увидел внутренность кареты. Уже настало раннее утро, красное солнце поднималось на востоке. Мэтью понял, что он одет — более или менее — в ту одежду, в которой приехал, и его везут обратно в Нью-Йорк.

Сиденье напротив было пустым. Слышалось щелканье кнута и ощущалась дрожь кареты, увлекаемой к югу четверкой лошадей. Заднее колесо попало на крупный ухаб, Мэтью подбросило вверх, и он приземлился на распухшую железу, отчего чуть не выкрикнул имя Господа всуе. Надо было как-то найти положение тела — ради избитых достоинств. Лошади быстро стучали копытами, карета неслась в симфонии щелчков, тресков и скрипов. Ощущение знакомое.

Снова поднялась и окутала его тьма, и когда Мэтью очнулся на этот раз — снова все болело и ныло от растраченной страсти, — он заморгал на свет посильнее, потому что уже два часа как стоял ясный день. И все же он был как в тумане, и приходилось следить за веками, чтобы они не закрылись. Да, отравленное вино оказалось крепким зельем. Но нет, нет… разум уже начинал работать как надо. Мэтью поднял руки к вискам, будто хотел разогнать медленно ползущую кровь.

Не вино это было, понял он, потому что иначе бы Чепел тоже свалился под его действием. Зелье нанесли на бокал изнутри. Да, изнутри, и тогда вино можно было разделить между двоими, а жертвой стал только один.

Непонятно, зачем все это было — разве что остальные отдали его Чарити Ле-Клер, чтобы спасти собственную шкуру. Если так она себя ведет каждую ночь, то наверняка почти уже свела их всех в могилу. Ну, зато в том, что девственность его осталась в прошлом, можно уже не сомневаться, хотя это было похоже больше на побои, чем на секс. А самым, черт побери, противным в этом было то, что Мэтью в ближайшие дни — или хотя бы после достаточного времени на восстановление — мог бы заинтересоваться: а каково было бы с ней в спальне без того, чтобы тебя опоили до неподвижности?

Нет, здесь еще и другая причина должна быть, размышлял Мэтью, подлетая с сиденья на каждом толчке рессор. Его опоили, чтобы не шлялся ночью по имению, когда хозяева лягут спать. Чарити Ле-Клер — всего лишь глазурь на торте.

Он не видел в этом смысла. Ну да, воспитанников сдавали в работу как слуг и рабочих на винограднике. Да, в зале были прислуживающие мальчики. Но что Маскеру за дело до этого?

Мэтью вспомнил мальчишку, который обчистил его карманы, и тут же проверил, на месте ли часы и ключ. Были на месте. «Есть у Сайласа такая привычка», — сказал Чепел. Ага, привычка.

Мэтью заставил мысли успокоиться и попытался снова отдохнуть, потому что тело этого требовало. Вскоре колеса кареты покатились по более знакомым местам, миновав окраины города. Серебряные часы показывали тринадцать минут одиннадцатого. Утром этой пятницы на улицах было обычное движение пешеходов и телег, все спешили по делам — Мэтью этот стиль называл «по-ньюйоркски». Лошади уже сбавили ход до шага, но сворачивали к порту, чтобы доставить своего пассажира по месту назначения, и тут ветер донес до Мэтью едкий запах дыма. Ничего необычного в этом не было, учитывая массу мастерских, где был нужен огонь, но когда воздух пожелтел примерно за квартал до дома Григсби, Мэтью понял, что тут рядом что-то горит по-настоящему. Выглянув в полумесяц окна, он к полному своему ужасу увидел, что язык пламени взметнулся прямо впереди, где жил печатник.

Горел молочный сарай.