Королевская аллея

Что же до герцога дю Мена, моего дорогого любимца, то мне приятно было наблюдать, как расцветают с возрастом те добродетели, которые он проявлял еще в детстве. Он был одарен несравненно богаче других: веселый и остроумный, когда нужно было рассказать анекдот или набросать чей-нибудь портрет, Дабы развлечь Короля; дипломатичный, когда речь за ходила о делах; образованный, когда случалось переводить латинские стихи или философствовать о сложности мироздания; сведущий, когда приходилось толковать проповедь или определять размеры подаяния. Притом, он был незнаком с развратом и достаточно честолюбив, чтобы служить и славе Короля и своей собственной. Однажды, когда ему было лет шестнадцать, я упрекнула его в отсутствии честолюбия; он пылко ответил: «Мадам, я ли не честолюбив?! Да я просто лопаюсь от честолюбия!» Разумеется, это было сказано по молодости лет: он вовсе не «лопался» от честолюбия, он только жил им, но в глубине души его куда сильнее трогала гармония стиха, нежели исход дипломатических схваток; он предпочитал изящную словесность политике и, по моему впечатлению, в достаточной мере презирал придворную карьеру, чтобы достичь подлинного величия. Позже герцогиня, его супруга, говаривала ему: «Вы спите, месье; возможно, вы и проснетесь когда-нибудь в Академии, но ваш кузен, герцог Орлеанский, наверняка проснется на троне». Мне же, напротив, была по душе его непритязательность; будь он чересчур деловит и предприимчив, это насторожило бы Короля…

Мой любимец был неизменно нежен со своей старой гувернанткою; его любящее сердце не изменялось. Он, как никто, относился ко мне с заботливым вниманием, стремясь нравиться во всем и огорчаясь, когда это не удавалось. Тщетно пыталась я делить мою любовь поровну между ним и его братьями, — его обаяние захватывало меня целиком; к тому же, моя привязанность к нему подкреплялась беспокойством о его здоровье: слабость герцога и эта ужасная хромота, портившая его фигуру, в остальном вполне хорошую, трогали мое сердце не меньше, чем все его прекрасные душевные качества.

Именно сострадание и толкнуло меня на устройство его брака. Мой любимец не верил, что положение бастарда и физическое увечье могут лишить его права на семейное счастье. Король, однако ж, думал иначе. Достигнув двадцатипятилетнего возраста, герцог дю Мен начал осаждать меня просьбами передать его отцу, что он будет в отчаянии, если ему не позволят жениться. «Я полагаю, — сухо отвечал мне Король, — что таким, как он, брак заказан». Но я не оставила монарха в покое и наконец поняла, что его останавливает не столько физическая ущербность сына, сколько тот факт, что герцог — бастард; он опасался, что потомство от такого брака нанесет вред государству. «Когда я выдал замуж дочерей, — сказал он, — их кровь растворилась в крови их супругов, их дети стали герцогами Конде и Орлеанскими. Но я очень боюсь смуты, которая может воспоследовать от женитьбы бастардов мужского пола. Вспомните, сколько мой отец страдал от бастардов моего деда… Существование двух параллельных королевских родов — великая опасность для страны. Итак, передайте герцогу дю Мену, что я более не желаю слышать ни о его браке, ни, в равной мере, о браке графа Тулузского. И прошу вас, мадам, более не возвращаться к этому вопросу». Тем не менее, я к нему возвращалась снова и снова и, в конечном счете, добилась согласия.

Мы выбрали для моего любимца сестру герцога Бурбонского; семейство Конде готово было отдать всех своих детей за бастардов Короля, лишь бы искупить свое участие во Фронде. Невеста, Бенедикта Бурбонская, отличалась, как и все ее сестры, таким малым ростом, что выглядела почти карлицею; в день свадьбы ее парадная куафюра была выше ее самой; ее золовка, герцогиня Бурбонская (в девичестве Мадемуазель де Нант), никогда не упускавшая случая блеснуть остроумием Мортмаров, говорила, что Бенедикта и ее сестры должны называться не кровными принцессами, в лучшем случае, карманными.

Не знаю, был ли герцог дю Мен счастлив в браке, зато могу сказать другое: эта «карманная» герцогиня очень скоро доставила мне не меньше огорчений, чем ее старшие золовки. Мне описали ее как благочестивую и разумную девицу, — она оказалась совершенной безбожницей, строптивицей и интриганкой, каких мало, и не замедлила сцепиться с госпожой Герцогинею и принцессою де Конти, у коих оспаривала первенство при Дворе и любовников; когда скандалы достигали апогея, я бранила их всех вместе и отсылала одну каяться в Шантийи, а другую «ставила на прикол» в Кланьи.