Королевская аллея

По заключении мира балы сделались и впрямь великолепны, однако я смертельно скучала: менуэты тянулись так нескончаемо долго, словно их устраивали святоши, желавшие навести танцоров на размышления о вечности. Мне надоело в сотый раз аплодировать после танца принцессе де Конти. «Когда я вижу, как эти дамы степенной чередою движутся в контра-дансе, — говорила мне Бон д'Эдикур, — мне вспоминаются дети, отвечающие свой урок катехизиса». Те, кто, подобно мне, не танцевал, сидели на месте, зевая, скучая и зло сплетничая друг о друге.

На театре представляли старые комедии и оперы, мне захотелось, в который уж раз, посмотреть «Мещанина во дворянстве»; также почтила я своим присутствием комедию Скаррона «Жодле или хозяин-слуга», куда сбежался весь Двор — желая то ли угодить мне, то ли уязвить.

Игра в карты являла собою не менее грустное зрелище: казалось, игроки в ландскнехт сошлись за столами из-под палки, а не для забавы. Что же до охоты, я села в коляску и принудила себя сопровождать Короля, хотя занятие это внушало мне прежнее отвращение, — виновата ли я, что питаю любовь и жалость к несчастным оленям?! Мне было тошно до слез; Король же, восхищенный тем, что я наконец-то составила ему компанию, приказал затравить и убить зверя прямо под моими окнами — «дабы показать вам самый прекрасный миг охоты», как он выразился.

Словом, Двор жил привычной, ни в чем не изменявшейся жизнью: одни и те же развлечения, в одни и те же часы, с одними и теми же людьми.

Будучи вполне согласною с одним янсенистом, сказавшим, что «король без увеселений — это человек, исполненный скуки», и, вдобавок, не в силах более терпеть душную атмосферу Двора с его строгим этикетом, я попыталась приобщить Короля к иному досугу, каким наслаждаются простые смертные; в двух моих комнатах он нашел общество избранных друзей, детский смех, интересное чтение и остроумные беседы.

Невзирая на свою приверженность Двору и его церемониалу, монарх охотно принимал участие в этих домашних усладах: подагра, начавшаяся в 1694 году, нынче так часто терзала его, что он поневоле вынужден был отказаться от придворных развлечений; теперь он мог ездить на охоту лишь в коляске, а гулять в парке только в кресле на колесах, которым правил сам, поворачивая специальный рычаг, тогда как слуги толкали этот маленький экипаж сзади. Кроме того, он начал полнеть и сутулиться и казался теперь меньше ростом, а лицо его становилось с каждым днем все мрачнее.

Говорили, будто его «прекрасная госпожа», маркиза де Монтеспан, поблекла и сморщилась, как гнилое яблоко; госпожа д'Эдикур доложила мне, что, приехав к ней в замок Пти-Бур, нашла хозяйку на кухне, между пореем и тыквою, за изготовлением соуса; она растолстела больше прежнего, но зато, но выражению Бон д'Эдикур, «обрела смиренную мудрость Цинцинната [88]».

Сама же я, ради удовольствия Короля, старалась, елико возможно, не уступать коварному времени; кроме того, мне приходилось бороться с возможными соперницами — графинею де Грамон, льстивой интриганкой, которую я разве что терпела подле себя, находя совершенно несносною; английской королевою Марией, укрывшейся в Сен-Жермене, — эта унаследовала итальянскую грацию своей матери, племянницы Мазарини, и тем живо трогала сердце Короля; обе прекрасные дамы были на двадцать лет моложе меня.

К счастью, осанка не подвела меня, — я по-прежнему могла похвастаться тонкой талией; правда что красивые тела уже вышли из моды, но я старалась держаться ради моих воспитанниц из Сен-Сира и ради себя самой, зная, что физическая расслабленность влечет за собою и умственную вялость. Поскольку я ела довольно мало, да еще туго шнуровалась, я выглядела слишком худою и восполняла сей недостаток пышной одеждою. Что до куафюры, то я не прельстилась новомодными «фонтанжами», ибо Король терпеть их не мог, хотя и был бессилен что-либо изменить, — перед модою склоняются даже монархи. Последняя фаворитка Короля незадолго до смерти успела дать свое имя прическе из высоко поднятых и завитых волос; в ее время куафюра эта выглядела изящно и радовала взор, однако с той поры дамы так изменили и обогатили ее, что теперь ходили с целыми башнями на голове. Не знаю, чего их обладательницы стремились достичь этими сооружениями в два-три фута высотою, украшенными кружевами и драгоценными камнями — то ли свода небесного, то ли верха нелепости. Но, поскольку ни у одной женщины не хватило бы волос на голове для такой прически, дамы обратились к накладкам; стянув собственные волосы на затылке в маленький пучок, они водружали поверх него фальшивые букли с побрякушками, укрепленные на проволочном каркасе, точно парадная сиамская тиара. Эти куафюры делали их похожими на пышные торты; их личики терялись в пене кружев и украшений, словно миндалинка в креме. Боясь показаться на людях с этой прической, которая не нравилась Королю, но, в то же время, не желая отстать от моды, я скрывала простой пучок скрученных волос под пышными наколками из кружев в цвет платья; этот развевающийся, небрежно пришпиленный чепец звался «нахлобучкою».