Королевская аллея

Госпожа дез Юрсен и в самом деле единолично правила Испанией, ибо Король был робок и неспособен повелевать. С помощью герцога Орлеанского и французских войск она вернула испанцам Мадрид, оттеснив англичан в горы Валенсии и Барселоны; она пробудила от дремоты испанцев и представила им юную королевскую чету в столь выгодном свете, что они с жаром взялись изобретать способы покончить с «австрияком». Словом, княгиня наконец-то получила в руки дело, для коего была рождена, и умела торжествовать в самых тяжких испытаниях. Когда я делилась с нею моими страхами, она отвечала, что я «паникерша» и что мне должно быть стыдно за то, что я сдаюсь перед печалями: «Никогда не отчаивайтесь, — писала она мне. — Все может измениться в тот самый миг, когда кажется, что вы уже вот-вот рухнете в пропасть, а вместо того вам достается неслыханное и нежданное счастье». «Мы были бы бесконечно рады, — признавалась я ей, — иметь хотя бы половину вашей уверенности в будущем». Я просила ее приказать всем испанским монастырям молиться за благополучие их Католических Величеств; она ответила мне, что злодеи-завоеватели, отрезающие побежденным носы и руки, способствуют этому куда лучше монашек. Ее стараниями престиж королевской четы в Испании рос с каждым днем; мой же, во Франции, с каждым днем падал. Мальборо уже стоял на нашей северной границе, принц Евгений со своими немцами грозил с востока, герцог Савойский подошел к провинции Дофинэ, а английские корабли плавали по Средиземному морю так же свободно, как лебеди в Шантийи. Государство могло рухнуть со дня на день. Народ роптал.

На улицах Парижа зазвучала странная молитва: «Отец наш, что в Версале, имя твое более не святится, царствие твое уже не столь велико, воля твоя не пребудет над твердью и водами. Даждь нам хлеба насущного, ибо мы изголодались. Прости врагам, разорившим страну нашу, но не генералам, что допустили их до этого. Отверни слух твой от коварной Ментенон и освободи нас от Шамийяра!»

Я умоляла Короля заключить мир на любых условиях, которые предложит неприятель, пусть даже ценою потери Испании, предоставив ей сражаться одной либо отозвав назад внука. Госпожа дез Юрсен, ставшая больше испанкою, чем француженкою, назвала мой совет «низкой трусостью» и, поскольку мы с нею всегда говорили вполне откровенно, объяснение наше было весьма бурным. Король ответил на мои мольбы лишь холодным молчанием. Наконец он презрительно бросил:

— Мадам, с врагом не вступают в переговоры, будучи загнанным в угол. Нужно ждать и надеяться.

— И, однако, Сир, коли уж Господу было угодно изменить границы этого королевства, не лучше ли пожертвовать малой частью, нежели рисковать утратить все?

— Ежели Бог захочет этого, я подчинюсь его воле, но ежели этого хотят англичане, то уж позвольте мне не согласиться.

Он часто высказывал недовольство действиями госпожи дез Юрсен, которая перестала повиноваться ему, и мне то и дело приходилось мирить этих двух великих политиков.

Бедствия, постигшие страну, не мешали, однако, танцам в Версале; в том же 1708 году балы устраивались каждые два дня по приказу Короля, который хотел таким образом доказать врагу, что его не боятся. Герцогиня Бургундская танцевала, как прежде, но множество придворных, раненных в боях, уже не показывались в бальной зале; вот и сын госпожи де Данжо уже не мог танцевать, потеряв ногу на войне. В театре, на комедиях, смеялись лишь по привычке. Все, даже самых смелые, развлечения были проникнуты печалью; все, даже самые живописные, места словно поблекли. Королевство мало-помалу погружалось в какое-то скорбное оцепенение; под блестящей видимой беззаботностью скрыто царили ужас, болезни и смерть. Да и моя жизнь все более напоминала мрачное кладбище.

Умерла Маргарите де Моншеврейль, умерла Нанон; в том же году ушли из жизни моя старинная подруга Нинон де Ланкло, и добряк Анри де Моншеврейль, свидетель моего брака и возвышения, и мой кузен Филипп; затем пришел черед аббата Тестю и госпожи де Монгон, которую я держала на коленях и кормила, когда она еще была малюткою Луизой д'Эдикур.

В мае 1707 года покинула сей мир госпожа де Монтеспан; ее кончина не оставила меня равнодушною, как никогда не оставляла равнодушною сама эта женщина; однако Король распорядился, чтобы траур был недолог.