Королевская аллея

По правде сказать, я была совершенно неспособна решить столь сложный для меня вопрос и была в полном отчаянии. Если бы я могла уцепиться хоть за что-то, я бы и уцепилась, как господин де Бовилье, за соблюдение договора с Англией, но я понимала, что мысль эта наивна и близка к идеальным рассуждениям господина Фенелона, а не к реальной политике. «Госпожа де Ментенон разумеет в политике столько же, сколько мой песик Тити», — говорила Мадам и, увы, была близка к истине. Итак, я ответила Королю, что, по чистой совести, ничего не могу ему советовать, что после столь долгого правления он должен лучше, чем кто-либо, понимать выгоды Франции и не полагаться на суждения своих министров, дофина или старой женщины. Король, тем не менее, настаивал, но я так и не дала ему ответа. Я видела, что он смущен и растерян. «Чью бы сторону я ни взял, меня все равно осудит множество людей», — с тяжелым вздохом сказал он; был уже одиннадцатый час, а он все не решался идти ужинать. Он всегда боялся рискованных решений и любил играть лишь наверняка, и то, что судьба подвергала его такому испытанию, несказанно мучило его. Он ходил взад-вперед по комнате, отворял и захлопывал окно, глядел на звезды. Я от всего сердца жалела Короля в его одиночестве; не будь я столь робка, не будь он монархом, я бы обняла, приласкала, утешила его, и мы бы поплакали вместе, но я не осмелилась на этот жест; наконец, он молча поцеловал мне руку и вышел.

На следующий день герцогиня Бургундская, проведшая ночь на балу и в опере, заглянула ко мне в тот час, когда я просыпалась, а она только возвращалась в замок.

— Вы не очень-то весело смотрите, тетушка, — сказала она, уткнувшись холодным вздернутым носиком в мою шею.

— Дитя мое, испанские дела из рук вон плохи.

— Как это? Неужто Король отказывается от наследства?

— Нет… Возможно, он примет его, но от этого положение наше не станет лучше…

— Ах, тетушка! — воскликнула она, смеясь и встряхивая белокурыми буклями, — у вас слишком разыгралось воображение. Вам повсюду чудятся опасности. Скорее нужно радоваться: подумайте, какой великой державою станут Франция и Испания, объединившись!

Говорят, что решение, принятое в конце концов Королем при энтузиазме его Двора и семьи, было ошибочным. Вероятно, он и в самом деле ошибся, но даже и ошибка эта была поистине королевскою.

— Господа, — сказал он, широко растворив двери кабинета в Версальской галерее и подтолкнув вперед своего внука, герцога Анжуйского, совершенно растерянного, — перед вами король Испании.

— Какое счастье! — вскричал тотчас испанский посол. — Нет более Пиренеев, они растаяли, теперь мы — единое целое!

— И нет более принца, — отвечал восхищенный дофин, которому давно уже надоело говорить «Король, мой отец» и «Король, мой сын».

Придворные зааплодировали, прозвучало множество льстивых слов; в общем, то был великий день, — быть может, самый великий в истории нынешнего царствования. Мы заплатили за него тринадцатью годами войны и неисчислимых бедствий.

Война эта, против европейской коалиции, оказалась и в самом деле ужасною, ибо Франция была не в состоянии вести ее, а Испания, считавшаяся непобедимою, пала при первых же залпах орудий, став для нас мертвым грузом.

Поначалу военные действия развернулись в Германии и Италии; государство было обескровлено непомерными расходами на экипировку наших 200 000 солдат, однако, на наше счастье, сражения велись на чужой территории, наша же пока оставалась невредимою.

Увы, беспечность и неумелость наших полководцев — всех без исключения генералов по протекции, не позволило нам воспользоваться плодами первых побед: старик Виллеруа грезил наяву, Марсен отступал, Ла Фейяд не подчинялся приказам Короля, а Вандом не слезал со своего туалетного кресла с дырою не самого удобного места для командования армией; один лишь Виллар, отважный до безрассудства, умелый и скорый, любимец солдат, совершал чудеса храбрости всюду, где бы ни воевал — в Германии, во Фландрии и даже в Дофинэ, — однако, он не мог находиться одновременно в нескольких местах. Поншартрен совершенно запустил флот, который был крайне необходим. Вскоре нечем стало кормить пехотинцев, — деньги кончились, а господин де Шамийяр, ведавший военными и гражданскими финансами, показал себя умелым царедворцем, но отнюдь не опытным финансистом.

В 1704 году наша армия из 35 000 пехотинцев и 18 000 кавалеристов была разбита в Бленхайме на Дунае; в их числе был старый Наваррский полк, более всего любимый Королем; перед тем, как сдаться, солдаты разорвали и закопали в землю свои знамена. В нашей Рейнской армии 30 000 человек были взяты в плен или убиты; все их боевые штандарты, пушки и снаряжение попали в руки неприятеля. Когда эта ужасная новость достигла Версаля, никто не осмелился довести ее до сведения Короля, пришлось мне самой взять на себя печальное сообщение о том, что он уже не так непобедим, как прежде.