Королевская аллея

— Рассказать о Тридцатилетней войне? И поставить в центр повествования, следуя примеру Шиллера, фигуру человека, который маневрировал между силами, управлявшими тогдашним миром? Мне, чтобы броситься в такое начинание^{291}, нужен был бы свободный путь. Поддержка и возможности развития.

— А разве у вас их нет?

— Господин Хойзер, слишком многое не удавалось мне и тонуло во мраке.

Клаус Хойзер пожал плечами.

— Мне сейчас припомнился один, возможно, самый мучительный провал в моей жизни.

— Интересно было бы послушать; я имею в виду, на таких ошибках больше всего учишься.

— В период репетиций «Валленштейна», горестной зимой 1923 года, я получил приглашение от своего школьного друга Михаэля Лихновски (собственно, Михаэля князя Лихновски^{292}, но дворянские титулы, особенно австрийские, в молодой Чехословацкой республике уже ничего не значили) — приехать в замок его родителей. Это была высочайшая честь, знак чрезвычайного доверия со стороны Михаэля и его семьи. До войны принадлежавший им замок, или дворец, Кухелна

^{293} представлял собой центр притяжения для высшего общества: в нем насчитывалось около сотни помещений. Но к моменту моего приезда эта резиденция князя, лишенного собственности, давно превратилась в обезлюдевшее здание посреди моравских земель; лишь немногие слуги еще выполняли привычные обязанности или просто доживали свой век, влача жалкое существование в мансардных каморках. Старая Европа, Европа монархов, династий, блестящей культуры и многих несправедливостей — короче говоря, Старый мир, — окончательно вымирала, и в Кухелне тоже. В ту зиму за длинным столом, рассчитанным на десятки гостей, трапезничали только князь с женой, Михаэль и я. Тем не менее, я точно помню, рядом с каждой тарелкой лежало меню. Князь Лихновски, не безызвестная истории личность, в свое время был дипломатом, послом Германской империи в Лондоне. Этот грансеньор, поборник мира и всеобщего благоденствия, летом 1914-го оказался одним из немногих политиков в Европе, кто пытался предостеречь людей от чудовищной войны. Его мужественная депеша из Англии в кайзеровский Берлин стала легендарной, но слишком поздно: Я бы хотел настоятельно предостеречь от веры, сейчас или позже, в возможность локализации этого конфликта и высказать покорнейшую просьбу: выводить нашу позицию, единственно и всецело, из необходимости уберечь немецкий народ от борьбы, в которой он ничего не выиграет, а проиграть может всё. — К словам князя никто не прислушался: карабины были взяты на плечо, после чего Запад, с криками «Ура!», устремился в стрелковые окопы и под ядовитые газы… Теперь я сидел за столом этого представителя старейшей знати, потея в вымершем замке от счастья и смущения. Князь был дружелюбным, но будто окаменевшим. Свой жизненный долг — задержать на какие-то дни начало Первой мировой войны и тем самым, быть может, предотвратить ее — этот политик не выполнил. Его лишили прежних должностей. Всё, что ему оставалось в жизни, сводилось к соблюдению траура, военной выправке и вину за обедом — он наливал себе половинку богемского хрустального бокала. После нескольких поучительных для меня дней, после прогулок по лесу… произошел упомянутый мною несчастливый случай. Я сидел за завтраком с княгиней и Михаэлем. Вошел князь, я не поднялся из-за стола. Он снова вышел из комнаты, попросив супругу последовать за ним. Разговор, который происходил за дверью, частично донесся и до моих ушей. Он: «Так не годится: когда я вхожу в комнату, люди посторонние должны встать». Она: «Да». Князь продолжал что-то говорить, она время от времени отвечала: «Да». — Я весь сжался от мучительного стыда. Понимаете? Здание обычаев, которое проросло сквозь века и было последней опорой этого старого дипломата, — я его обрушил. Я не нашел в себе мужества, чтобы извиниться. И он никогда больше не сказал мне ни слова.

— Это тоже вас сильно травмировало?

— Я нанес обиду. Я выразил неуважение к истории, к уже-бывшему, я не распознал отдельного человека в его особости. С тех пор я поднимаюсь из-за стола, даже когда кельнерша говорит мне «Добрый день!»; поднимаюсь и тогда, когда в комнату входит ребенок.

— Попробуйте, господин Манн, как бы это сказать… свести в одно: что вообще вами движет? — спросил Хойзер, похоже, уже отказавшийся от попытки (по сути, мелкобуржуазной) сопротивляться затягивающему водовороту этого дня.

Локти Голо Манна, с кожаными заплатами, непрерывно елозили по малозаметной винной лужице на столе. Но неважно.