Королевская аллея

— Вскоре после того, как вы побывали в Мюнхене и воспользовались моей постелью, я покинул родительский замок и принялся энергично набираться жизненного опыта. Я понимал, что моим измученным соотечественникам нужно помочь! Милитаристы навязали им войну и нищету; к выгоде концернов, будь то «Тиссен», «Борзиг» или «BASF»^{294}, рабочий выставлял на продажу собственную шкуру. В разгар «золотых двадцатых» он надрывался, отстаивая аккордные смены, а позже, когда стрелки всех часов стояли на отметке «Мировой экономический кризис», — выпрашивал подаяние у закрытых ворот заводов. Чтобы написать для газеты действительно глубокий репортаж о той человеческой массе, которая создает благосостояние Германии, я устроился рабочим на фирму «Нижнелужицкие угольные шахты», в Шипкау. Вот этими руками (он показал свои ухоженные пальцы) я сам в 1929-м толкал вагонетки с бурым углем^{295}. Отчет сына Томаса Манна, написанный под непосредственным впечатлением от работы в шахте, мог бы встряхнуть вялую общественность. Однако я что-то не замечал революционных настроений у своих лужицких товарищей по работе: по вечерам они предпочитали пить пиво. Идея экспроприации собственности фирм и банков их не воодушевляла, а некоторые уже прислушивались к Гитлеру, который обещал им решить все проблемы в рамках национал-социалистического

Фольксгемайншафт^{296}. Я оценивал это как плохой знак. Может, сказалось и то, что рабочим я представлялся неким чужеродным телом.

— Очень может быть.

— Дело кончилось тем, что я и сам отошел от Карла Маркса и Фридриха Энгельса с их неопровержимыми (в теории) историческими диагнозами и видениями. Политические поэты — вот кем они были! Оба делали ставку не на мирное урегулирование конфликтов. А на борьбу. Оба хотели доказать свою правоту, а меня их радикализм отвращал. Я не был уверен, что так уж хочу заменить одну систему другой. Капитализм — социализмом. Ведь если история и учит нас чему-то, то лишь таким общим принципам: не ждать слишком многого от будущего; не думать, будто человек может охватить взглядом то, что ограниченный человеческий ум просто не способен вместить (во всей целостности) и объяснить себе. Да, изучение истории — это наилучшее превентивное средство против фанатизма, экстремизма и уверенности в своей правоте. История учит нас полагаться скорее на умеренность и осторожность, нежели на тотальные решения. Изучение истории помогает нашему уму созреть для свободы и ответственности. Надеюсь, то, что я говорю, для вас не лишено интереса.

— Отнюдь нет.

— Я отправился в Берлин, огляделся в этой метрополии, познакомился с тамошними людьми искусства; отстаивал идею единой Европы, которая уже не будет нуждаться в войнах; все больше увлекался историей^{297}, от которой меня отвращало лишь то, что в те годы она была пропитана националистическим духом: преподаватели непрерывно возвеличивали какие-то битвы, болтали о расовой судьбоносной общности, вместо того чтобы показывать пути к единой Европе. Благодаря одному ученому, по имени Бертрам, я еще в родительском доме — достаточно своевременно — узнал о возрождении немецкого национализма. Для подлинно консервативного историка средоточием всего является человек. Для историка же, придерживающегося левых взглядов, — система.

Клаус Хойзер незаметно откинулся назад, чтобы из «Нойсской горницы» бросить взгляд на барную стойку в большом зале пивной. Бертрама среди посетителей, сидящих у стойки на высоких табуретах, он не заметил. Вместо него явилась госпожа Инга с третьей бутылкой вина, которую заказал, посредством поданного издали знака, господин Манн. Радуясь благотворной перемене за этим столиком, кельнерша налила всем вино и даже сказала: «На здоровье!» Анвар производил теперь странное впечатление. Казалось, будто не он одет в костюм с галстуком, а сама материя костюма, швы и узел галстука поддерживают его, не давая распасться на части. Вино он глотал, шумно причмокивая.

— Импорт, экспорт? — поинтересовался, обращаясь к нему, Голо Манн.

— Ро-ро-ротанг.

— Это, скорее, импорт. Впрочем, конечно, с какой стороны смотреть… — Он проглотил маленькую белую пилюлю — что-то успокоительное или, может быть, веселушку^{298}: — Я нуждаюсь в одиночестве, которое мне необходимо, чтобы выгуливать мои мысли. Но и без человеческого общения я не способен провести ни дня, может, даже ни единого часу. Такой вот конфликт.