Королевская аллея

— Я не знаю, чего я хочу. По крайней мере, не знаю точно. — Когда Чужак говорит, кажется, будто во рту у него перекатывается комочек горячей каши: все звонкие согласные звучат как шипящие.

— Послушайте, — продолжает Клаус. — В таком случае кельнерша — идеальный вариант: она, как отец или как добрая сестра, подскажет вам, какой столик вскоре освободится.

— Вы нарочно употребили такое сравнение. — Темный голос слегка задрожал. — Зачем вы так со мной?

Анвар, действуя от имени Клауса, поднял, как бы извиняясь, руки. Всё, вроде, устаканилось. И одна ниша в самом деле освободилась. За старинными оконными стеклышками грозовые вспышки кажутся более яркими. Какой-то мальчишка заглянул с улицы через приоткрытое-опрокинутое окно в «Нойсскую горницу». В складках лба прибившегося к ним господина — ему на вид лет пятьдесят — выступили капельки пота. Он поклонился и пробормотал, со слегка перекошенным ртом:

— Надеюсь, вы видели приятные сны.

— Ах, оставьте!

— Я это чувствовал еще много дней спустя.

— Боюсь, вы нуждаетесь в помощи. Профессиональной.

— Вы ведь спали в моей кровати.

Это было уже чересчур. Как для Клауса, так и для Анвара. Незнакомый мужчина, между тем, соскользнул на стул, оказавшись в непосредственной близости от паштета.

— Пожалуйста, можете перевести дух, — примирительно сказал Хойзер. Он старательно рылся в закоулках памяти. — Но я вас не знаю.

— Будут ли меня когда-нибудь знать? (Перекатывающийся комочек каши, придающий особый оттенок этому голосу, порой совершенно не чувствовался.) Конечно. Известность сама по себе не представляет никакой ценности. Но кто способен сдружиться с мыслью о собственной бездарности?

— «Порядочно жить, значит добрым целям служить», — процитировал Клаус еще одно вычитанное на люстре изречение.

Чужак, по крайней мере, не кажется особо опасным. Разве что глаза его — самые печальные в этом помещении. Да и узел галстука съехал на бок.

— Кровать? В кровати, одно? — Уцепился Анвар за услышанную фразу, которая ему явно не понравилась.

Его новый сосед, в пиджаке с кожаными заплатами на локтях, кивнул. Клаус же энергично замотал головой.

— Комнаты для гостей ремонтировались, бесконечно. — Чужак задумался, устремив глаза с тяжелыми веками в задымленное пространство. — Потому что до полудня и после полудня никакого шума не должно было быть. Мастерам дозволялось немного поработать только в часы вечернего чаепития.

— Это, наверное, выходило дороже, учитывая их расходы на проезд.

Существует ли такая порода собак: большие, меланхоличные животные, чем-то напоминающие человека?

— Вас, — приступил он наконец к объяснению того обстоятельства, почему они не знакомы друг с другом, — разместили в моей комнате. Я тогда как раз сдал экзамен на аттестат зрелости, собирался изучать право. (Клаус подавил в себе желание сказать этому безумцу: «Мои поздравления!») Но пока занятия в университете не начались, меня тянуло на свободу, под открытое небо, и я отправился в путешествие по Франконскому лесу^{259}. Несмотря на свое поврежденное колено… или именно потому, что хотел преодолеть боль и ощущение неуверенности.

— Колено это сложная штука.

— Прыжки в высоту, в школе, — из-за них-то всё и случилось. Всё в той школе было сплошным мучением: тупая, коварная, механическая муштра; плохие оценки, снова и снова. Что мне еще оставалось, кроме как увлечься латинской грамматикой, с ее непреложной логикой (его большой и указательный пальцы замкнулись в кольцо, что, вероятно, было знаком величайшего одобрения), в которой человек может найти прибежище.

Вместе с Цицероном я бродил по Тускулу^{260}. Саллюстий учил меня, что такое тягучая проза, или рассказывал о гибели разных импозантных персон^{261}. — Он пристыженно кашлянул, тряхнул головой, будто отмахиваясь от самого себя, и взгляд его сделался еще более печальным.

— Я, я…

— Да, что?

— Я, впрочем (теперь еще и заикание), очень сожалел, что после вашего отъезда у меня в комнате поменяли постельное белье. Человеческая близость — такая редкая и драгоценная вещь… Сожалел, когда вернулся из Залема.

Если он потеет даже во время разговора…

— Залемский интернат? Но это значит, что вы… — У Клауса будто пелена упала с глаз. —.. что вы его сын, один из сыновей.

— Сын? Unter-Ich: подчиненное ему «я».

— И брат…

— Neben-Ich: придаточное «я» этой истерички^{262}. По крайней мере, она дает мне, от своих щедрот, слабые опиаты, укрепляющие или успокаивающие; иногда даже делится собственным запасом опталидона.

— Вот: здесь опиум.