Королевская аллея

Впечатления, оставленные приветствием Герта Клюзера и атакой с его стороны, начали растворяться в удовольствии от еды. Такие люди, как он, значит, ведут списки: именные указатели противников режима, не-нацистов, которые в новой республике не должны получать посты и почести… Интересно, как разговаривают в своем кругу директора предприятий, юристы, ремесленники — теперь, когда официально все они числятся демократами, признающими союзническую администрацию? Под поверхностью еще сохраняется прежняя вонь, и хорошо, что он не работает в какой-нибудь здешней экспортной фирме, хотя именно в такой среде скорее всего — и осмысленнее всего — мог бы распространяться свободный дух. Возможно, должно вымереть — но это ведь длительный биологический процесс! — всё нынешнее великодержавное, фашистское, бессердечное поколение, прежде чем разрушенная страна снова станет цивилизованной. Клаус мысленно подсчитал дату неизбежного культурного обновления Германии. К 2000 году Герт Клюзер наверняка уже отойдет в мир иной, но и в составленном им списке останутся только имена мертвецов. Их тогда можно будет передать в Музей Республики. Ведь и католики и лютеране, когда-то яростно истреблявшие друг друга, в какой-то момент, как правильно заметила Эри, все превратились в прах, и потомки с содроганием ужаса вспоминают их одержимость и тогдашние убийства, деревья, полные повешенных, бессмысленно опустошенную страну. Удручает, что никакая война не может научить людей — надолго — тому, что вообще означают войны.

— Все в порядке? — Кельнерша на минутку задержалась у стола и, казалось, хотела убедиться, что ее гости наслаждаются едой. Оба господина, и в самом деле чем-то напоминавшие сыновей, за которыми надо присматривать, кивнули с полными ртами своей мамочке по случаю. Не хватало только, чтобы она похвалила: Молодцы! Но она и вправду внушала такое чувство, будто ты пребываешь в сердце самой Человечности.

— Я принесу вам еще соуса к картофелю.

Клаус кивнул. Родина. О сладкая Родина! С твоей грубоватой жизнерадостностью^{255}, твоими мошенниками, разрушенной Замковой башней, плеском рейнских волн у причала, импортным изюмом, мудрыми изречениями на люстрах, грозовым мерцанием за окном и пожилой дамой с убранными под сеточку волосами, которая сейчас пьет в одной из ниш чай. Она поэтесса? Вдова? Учительница на пенсии, которая десятилетиями разучивала с младшеклассниками стихи: Луна взошла недавно, и звёзды блещут славно^{256}? Или здесь, в Дюссельдорфе, учат другое: Не знаю, что стало со мною, душа моя грустью полна

^{257}? Гарри Гейне, определенно один из самых значительных сынов этого города. Позволительно самую малость снизить пафос, если ты сам тоже родился здесь и писал многочисленные письма из Азии, которые все надежно сохранены. Может, когда-нибудь они будут обнаружены и откроют людям кое-что любопытное, важное — относительно голландцев, живущих на островах Тихого океана, и отношений отправителя писем с Томасом Манном.

Слава богу, что его спутник еще нашел в себе силы для второй корзиночки из слоеного теста.

— Я добро, — сказал Клаус, которого захлестнуло ощущение благоволения ко всему^{258}.

— Нет, — услышал он быстрый ответ.

— Почему это?

— Не бывает так. — Ты часто брюзга (услышал он), трусливый. От матери сбежать, и вообще. Еще ветреный, но не злой. Воздушный дух не Будда.

— Всё, с меня хватит!

— Тогда кушать, — прозвучал приказ.

Анвар попробовал с тарелки друга кусочек картофелины с подливой.

Рядом с их столом тем временем стало тесно, даже очень тесно. Кельнерша, пробравшись мимо них, подала чаевничающей даме омлет. За ее спиной какие-то гости уходили; другие, новые, протискивались на освободившиеся места. Потом этот клубок тел распутался. Но не совсем. Один господин так и не нашел себе места. Пуговицы его пиджака обтянуты кожей, рот на удивление широкий, с вмятиной на нижней губе, как бы предназначенной для трубки. Он заметно вспотел. Горчичного цвета вельветовые брюки. Анвар узнал его. Он будто прирос к полу. Что не предвещает ничего хорошего. Это он спорил с Дочерью, в отеле, у стойки рецепции. Сейчас Чужак (этот город, само собой, состоит почти сплошь из незнакомцев) не сводит глаз с Клауса; а взгляд у него, между прочим, очень неспокойный, и веки подрагивают, и дыхание тяжелое. Неужели заговор — предполагающий, как конечную цель, переход к насильственным действиям — развивается своим чередом? Под мышкой у Чужака зажата кожаная папка. По крайней мере, на сей раз им предстоит иметь дело не с жалким Бертрамом, а с кем-то поприличнее. Наконец и Клаус заметил Затаившегося. Они обмениваются напряженными взглядами. Клаус с нарочитой небрежностью откидывается назад и предусмотрительно вскидывает руку, будто для защиты:

— Меня зовут Клаус Хойзер. Я вас не знаю. Не знаю даже со времен школы или Золингена. В этом я уверен. Кельнерша здесь терпеливая. Она найдет для вас нишу.